Вознесение : лучшие военные романы - Александр Проханов

Они ехали вдоль улицы, над которой висела оранжевая осветительная бомба, качалась, как волшебный мерцающий плод. В ее мертвенном свете были ясно видны шершавые обгорелые стены, остов подбитого танка и статуя женщины, без рук, с исколотым пулями лицом, с черной безрукой тенью на белом снегу. Литкин перевел объектив с шевелящихся губ Басаева на танк с опущенной пушкой, на женщину, у которой из рук вышибло снарядом младенца.

— Чечня — благодатное место. У нас есть нефть, которую можно прямо из земли заливать в баки самолетов. У нас есть земля, которая родит хлеб и виноград. У нас есть реки с чистейшей горной водой, сладкой и душистой. У нас есть небо, на котором звезды сложились своим орнаментом в знак Бога. Мы, чеченцы, после победы отложим в сторону гранатометы и автоматы, извлечем из пашни фугасы и мины и построим здесь рай. И тогда взамен уничтоженного, сгоревшего Грозного с неба опустится новый город, с дворцами, мечетями, парками. Он уже есть, построен, существует на небе. Ждет, когда мы победим, чтобы опуститься на землю…

Впереди, на улице, озаренной осветительной бомбой, среди воронок, наполненных тьмой, среди обломков, обведенных тенью, лежало мертвое тело. Не видно было лица, бесформенно, вяло вытянулись руки и ноги. Водитель хотел объехать, но мешали рытвина, оставленная бомбой, и отвалившийся обломок стены. Джип проехал по мертвецу. Тупо, стукнув о кости, подскочили колеса. Телекамера дрогнула, потеряла лицо Басаева. Литкин ощутил затылком толчок, несколько секунд снимал пустоту.

Басаев умолк, вдавился в сиденье. Литкин понял, что синхрон закончен. Уставил камеру в стекло, снимал город. Грозный казался безлюдным, словно враждующие люди убили друг друга и воевать продолжали здания. Кидали друг в друга огромные, свистящие в небе головни. Рушили одно на другое каменные хрустящие стены. Сшибались в рукопашной кирпичными лбами. Было жутко смотреть на сражение ночных великанов, один из которых выдирал из земли бетонные ноги, оставляя дымящий котлован, и бежал во тьму, сдирая с головы рыжие горящие космы, а другой вдруг тяжко подпрыгивал, вырастал, а потом разваливался на куски, словно его раскалывали надвое колуном. Из него излетал стон боли, истекала огненная душа, и он рушился в скрежетании поломанных дымящих костей.

Литкин отснял кассету. Заменил на новую. Спрятал драгоценную запись, которая потрясет благополучных парижан своей жестокой босхианской красотой. Он, маленький, немощный репортер, страшащийся смерти, в работе и творчестве преодолевал свой страх и немощь. Становился огромным и всемогущим. Истреблял этот город мановением хрупкой стеклянной камеры. Заваливал на спину каменные громады, вырывал из их глазниц красные выпученные глаза.

Они подъехали к плоскому, похожему на склад строению. Из темноты вышла охрана, настороженно держа автоматы. Одноглазый Махмуд мягко вывалился из машины, прихватив на плечо пенал огнемета.

— Жди в машине, — приказал Басаев Литкину, который порывался увязаться за ними, и тот послушно остался. Устроился поудобнее в бархатном теплом сумраке, экономя силы, ибо еще предстояла трудная ночная работа — участие в допросе пленных.

Следуя за бегущим пятном фонарика, Басаев вошел в здание, спустился по сырым неосвещенным ступеням в подвал и оказался в теплом, озаренном лампами пространстве, где размещался цех по производству героина, последний, еще не упраздненный, работавший у самой линии фронта. Шершавые бетонные стены были аккуратно побелены. Висел ичкерийский зеленый флаг с лежащим остроухим волком. Цилиндрический хромированный реактор светился индикаторами и приборами. Свет играл на трубках из нержавеющей стали, на стеклянных сосудах и колбах. Мягко шумели форсунки, впрыскивающие топливо в сушилку, и пахло чем-то напоминающим сладкий жмых, легкий душистый дым, высыхающую на солнце траву. У реактора, у сушилки, за длинным столом, в разных углах большой комнаты работал десяток людей. Все разом оставили свои дела и работы, когда вошел Басаев. Повернули к нему настороженные лица с одинаковым выражением тревоги, покорности, безропотного послушания.

Тут были изнуренные русские, явившиеся за хлебом и заработком в южные республики и обманом увезенные в Чечню, где их держали по подвалам и ямам, передавая из рук в руки предприимчивым дельцам и торговцам. Были печальные дагестанцы, силой уведенные из родных сел, битые, пуганые, измученные земляными работами, уходом за скотиной, строительством оборонных сооружений. Был казах, пойманный на базаре Махачкалы, перепроданный ингушам Назрани, подаренный чеченцам Автуры, отбитый лихим командиром из Самашек, отданный им Басаеву в обмен на гранатомет. Все работавшие в этом подвальном цехе были укрощены жестоким обращением, направленными в них автоматами, расстрелами, когда им в устрашение были казнены два паренька из Саратова, не сумевшие далеко убежать из своего заточения. Теперь же, работая среди бомбардировок и взрывов, слыша дрожание земли, они боялись прямого попадания бомбы, слепой атаки, которая могла закатиться в их подвал.

Все остановили работу, вытянув вдоль тела длинные усталые руки, стояли под лампами. Смотрели на вошедшего Басаева, не ведая, кто он таков, ожидая для себя неприятностей и тревог. Пугались одноглазого, с черной перевязью великана, державшего на плече зеленый цилиндр.

Маленький, плохо выбритый осетин, назначенный бригадиром, вытирая о клеенчатый фартук ладони, шагнул навстречу. Улыбался Басаеву, боясь протянуть ему руку. Инженер-химик, приехавший погостить к родне в Грозный, он был похищен специально для налаживания микрозаводов. Монтировал портативные, сделанные в Германии реакторы. Подбирал реактивы и дозы маковой соломки, поступавшей из Азербайджана и горных районов Чечни, где горы весной становятся красными, как зарево, от цветущих маков. Добивался отменного качества белого, легкого, как пудра, порошка. Глядя на его изведенное, с заискивающей улыбкой лицо, Басаев своей мимолетной мыслью соединил воедино горящие маками склоны в прохладном Веденском ущелье, гранитный портал банка в офшорной зоне на Кипре, где хранились деньги от реализации героина, вскрываемые зеленые ящики, где уютно, как младенцы в люльках, благоухающие заводскими маслами и красками, лежали переносные зенитные ракеты. Инженер способствовал процветанию сложного и рискованного производства, пользовался расположением Басаева, особыми привилегиями в общении.

Басаев шагнул ему навстречу, пожал руку, дважды мягко прикоснулся щека к щеке.

— Ну что, Николай, как себя чувствуют наши гости? Хорошо ли кормят? Тепло ли спать? — Басаев добродушно улыбался сквозь смоляную бороду. Приветливо, почти ласково глядел на работников выпуклыми, словно черная смородина, глазами.

— Все хорошо, Шамиль. — Инженер был польщен обращением, на его болезненном небритом лице слабо загорелся румянец. — В кашу подсолнечное масло льют. А как же, вредное производство! Можно и стакан молока!

— Выбьем русских из города, будет молоко, — заверил Басаев. — Ты просил книгу Льва Толстого. Тебе передали? Специально посылал в горбиблиотеку, перед тем как она сгорела.

— Спасибо, Шамиль, передали. Когда есть время, читаю и думаю.

— Я сказал, чтобы тебе принесли радиотелефон. Звонил своим в Махачкалу? Сказал, что все у тебя нормально?

— Не знаю, как благодарить тебя! Поговорил, все отлично! У меня, оказывается, внук родился. Тоже Николаем назвали!

— Ну, видишь, все у нас хорошо. Все нам с тобой удается.

Ровно шумели форсунки. Слабо булькала невидимая жижа в реакторе. Мерно вращался транспортер в сушилке, ссыпая на поднос белую струйку порошка. На длинном столе лежали полиэтиленовые упаковки, пухло набитые героином. И снова, глядя на четырехугольные, толстые, как подушечки, пакеты, Басаев моментальной единой мыслью увидел просторную родовую усадьбу в Ведено, соседние, в ярких маковых пятнах горы, радужную, как павлинье перо, рекламу московского казино, открытый кейс с зеленоватыми пачками денег и вскрытые деревянные ящики, в которых, словно спелые зерна в стручке, лежат «калашниковы», отливая масляной пленкой.

— Шамиль, ты сказал, что, когда приблизится фронт, ты нас отпустишь. — Инженер осторожно, словно боясь спугнуть неверной интонацией, несвоевременной просьбой хрупкое, установившееся между ними доверие, умоляюще сложил на груди руки, и его темные глаза тревожно и заискивающе искали веселый, блистающий взгляд Басаева.

— Конечно, отпущу. Приехал, чтобы вам об этом сказать. Завтра отпущу. А то скоро сюда штурм докатится.

— Спасибо, Шамиль! Пусть Аллах отблагодарит тебя долгой жизнью! — Инженер весь светился от счастья, и рабочие, стоявшие поодаль, переглядывались, молча радостно улыбались. — Шамиль, но как мы уйдем из города? Повсюду стреляют. Везде мины, снаряды. — Инженер, радостно переживший известие о скорой свободе, теперь заботился о том, чтобы воспользоваться этой свободой, выбраться невредимым из Грозного.