Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

Тогда же возобновились и усугубились проблемы с письмом – процесс этот становился мучительным: из текста выпадали или менялись местами буквы, порой недоставало сил закончить начатую фразу. Судя по сохранившемуся черновику письма, которое Ларин еще на рубеже 1984–1985 годов хотел отправить другу детства Юрию Мальцеву на Сахалин (мы не знаем, было ли оно в итоге отослано адресату), дисграфия развивалась у него на протяжении немалого времени. Едва разбираемым почерком на том листе было начертано:

Дорогой Юра! Пишу тебе это письмо долго, но не могу дописать. Со мной творится черти что – не могу дописать фразу, чтобы не было противно и больно. Тем не менее Инга просит запись рассказов о моей юности – и не могу это сделать. Я не могу сказать, что рука не пишет – исчезли неприятные ощущения в руке – именно ощущения, но не более – но все-таки рука не может писать бесконечно долго. Но когда я писал заявление в МОСХ по поводу мастерской, я писал хуже, тем не менее писал. Сейчас же мой почерк говорит о том, что все же… (здесь рукопись обрывается).

К слову, Мальцев в ту пору и сам боролся с болезнью – у него выявили рак языка и гортани.

У Ларина же до точного диагноза дело никак не доходило.

Поликлинический врач сказала, что это нарушение мозгового кровообращения, но я понимала, что все гораздо серьезнее, – продолжает вспоминать ту ситуацию Надежда Фадеева. – Моя подруга-врач узнала, что в Москве есть два лучших невропатолога, и один из них – Давид Рувимович Штульман. К нему-то, сославшись на дедушку моей подруги (он, как оказалось, был учителем Штульмана), мы с Ингой, Юриной женой, и пришли. Рассказали ему обо всех симптомах, и надо сказать, что он уже сразу нас не утешил, а предположил самое худшее – опухоль. Надо было сделать компьютерную томографию, но в Москве в тот период таких аппаратов было всего три: в Онкоцентре, военном госпитале Бурденко и в Институте хирургии имени Вишневского. В «Вишневского» работала моя подруга, которая и помогла нам быстро осуществить обследование. Посмотрев снимки, Штульман сказал, что надо попытаться попасть в Институт нейрохирургии имени Бурденко. Назвал несколько фамилий хирургов, в числе которых был и Александр Николаевич Коновалов. Но легко сказать, а как это сделать? И опять наши друзья, и друзья друзей! Все помогали, понимая, что для мамы означало бы опять потерять сына.

С традиционной медициной одно время тут конкурировала альтернативная. Уже после обнаружения опухоли Инга Баллод пыталась привлечь к исцелению мужа новомодного экстрасенса Аллана Чумака, набиравшего тогда популярность в столичных кругах. По словам Владимира Климова, друга детства, с которым Ларин поддерживал отношения в Москве, несколько индивидуальных оздоровительных сеансов действительно состоялось, вроде наступило некоторое улучшение, но потом – резкое ухудшение. Стало понятно, что альтернативы хирургическому вмешательству нет.

Однако в медицинском ведомстве, несмотря на максимально подключенные дружеские связи и решительный настрой близких родственников, дело двигалось отнюдь не как по маслу. Порой обстоятельства принимали совершенно драматический характер. Не станем вдаваться в перипетии – лишь констатируем, что оперировал в итоге именно Александр Коновалов, светило отечественной нейрохирургии. По мнению Ольги Максаковой, которая к тому времени давно уже работала в институте имени Бурденко (правда, не имела тогда отношения к пациенту Юрию Ларину), случай этот оказался непростым даже для выдающегося врача.

Операция прошла в декабре 1985-го, она была очень тяжелая, поскольку опухоль была гигантской. Менингиома – доброкачественная опухоль, которая растет очень долго. Скорее всего, как Юре сказал радиолог в нашем институте, и он сам так начал думать, опухоль стала результатам облучения, проведенного в детском доме. Вероятность того, что именно в этом причина, почти стопроцентная. Особенность этих опухолей в том, что, будучи доброкачественными, они растут очень медленно.

Вот так отозвалась через три с половиной десятилетия «передовая» методика борьбы со стригущим лишаем. В начале книги мы приводили фрагмент мемуаров Ларина, где упоминался тот эпизод:

Нас всех повезли в Сталинград во 2-ю, кажется, больницу, там облучали до такой степени, чтобы волосы все выпали, а потом мазали лысые головы какой-то мазью или йодом.

Понятно, что применялось тогда отнюдь не чье-то ноу-хау местного пошиба: фельдшеры и медсестры явно действовали по инструкции. Времена трудные, лекарства в дефиците, к тому же медикаментозная терапия или физиотерапия – дело долгое и персонифицированное, то есть не для случаев массового заражения детдомовцев. О возможных последствиях жесткого облучения или еще не знали вовсе, или попросту пренебрегали малоизученными вероятностями. В итоге не учтенная когда-то статистика обернулась беспощадной конкретикой.

Михаил Фадеев, сводный брат Ларина, хорошо запомнил тот декабрьский день:

Операция у него шла с 10 утра до 8 вечера, мы с мамой сидели в больнице, ждали. Я уехал раньше, а мама рассказывала, что вышел Коновалов и сказал, что художник будет рисовать левой рукой.

Впрочем, чтобы вернуться не то что к занятиям искусством, а хотя бы к восстановлению элементарных бытовых навыков, потребовалось немало усилий. Даже само по себе физическое выживание оставалось под вопросом. Через два дня после операции у пациента начался отек мозга, исход мог оказаться самым плачевным. Надежда Фадеева вспоминает, что «постепенно он угасал». Родные Ларина предпринимали все возможное и невозможное, чтобы хоть как-то повлиять на ситуацию: теребили врачей, через знакомых разыскивали дефицитные лекарства. Добиваясь «привилегии» самой ухаживать за мужем, Инга Баллод бралась даже за мытье туалетов в клинике – лишь бы снискать расположение местного начальства.

Худшего удалось избежать, пациента в конце концов выписали из больницы, однако выдохнуть с облегчением не очень-то получалось. Сводная сестра Ларина характеризует это время как «полный кошмар»:

Юра почти полный инвалид, правая рука не работает, хотя он усердно пытается ее разрабатывать. И у него начались послеоперационные приступы. Трясло правую руку. Спасала моя подруга-врач – она работала на «скорой», которая базировалась рядом, в 64‐й больнице. Они мгновенно приезжали, делали какой-то укол, и приступ прекращался.

Та самая 64-я городская больница расположена на улице Вавилова, совсем близко от Новых Черемушек, от дома, где жила тогда Анна Михайловна Ларина, – и очень далеко от квартиры на Дмитровском шоссе, где обитала семья ее сына. Да, он вынужденно перебрался тогда на жительство к матери – по причине не менее скорбной, чем его опухоль: у Инги диагностировали рак, причем отнюдь не в начальной стадии. И она тоже прошла через операцию, а еще через курс облучения, так что