Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

— Что ты по сему поводу мыслишь? — обратился он к Спафарию, молча перебиравшего страницы книги, лежавшей на столе.

— Я, боярин, такого рода советы давать опасаюсь. Одно ясно: турок не станет оборонять хана, ему не до этого. Воспользоваться сим не грех.

— Ну так я и воспользуюсь, — уже решительно произнес князь. — И тебя с собою заберу, ибо лучшего знатока и толмача близ меня нету.

— Как повелишь, боярин, — отозвался Спафарий. — Не скажу, что с охотою. К войне у меня охоты нет и не было. Я человек мирный, письменный. Но от опасности не бежал, однако и не приближался.

— Орда крымская, — князь уже разогрел себя, — нам в наказанье ниспослана. Это вечная напасть. Ее надобно отвадить раз и навсегда.

— Для сего великое войско требуется. Да и то не выжжет сию язву. Татарове тамо укрепились, а лучше сказать, вросли. Ежели их оттуда выкуривать-выжигать, то только изнутра.

— Побить их решительно и отхватить кус земли, поставить крепость с гарнизоном, дабы не совались и христиан не тиранили, — князь уже настроился решительно. — Надобно выйти на море. Простору нет.

Спафарий укрепил его в этой мысли. В самом деле, новый султан Сулейман не решится зачинать войну — он станет оглядываться и ему требуется по крайности год для обжитья тронного сиденья. Так было всегда и так будет впредь. Но сопровождать князя в походе… Жилось ему спокойно, бестревожно, вулкан стрелецкой смуты, правда, еще дымил, но пока что не извергался. Слышно клокотанье, но куда слабей, нежели в мае восемьдесят второго года. Царевне Софье вместе с князем Васильем, похоже, удалось приручить стрельцов, поименованных надворной пехотою. Кость была им брошена и они ее, урча, догрызали. Спафарий пользовался уваженьем царя Петра и царевны Натальи, а значит, и всех Нарышкиных; князь Василий Голицын то и дело вызывал его для совету и толкования темных мест, стало быть, и правительница царевна Софья ему мирволит. Правда, поминали его во дни бунта, яко сподвижника боярина Матвеева, зверски умерщвленного стрельцами. Лекарь Давыдка Берлов с пытки показал, будто он, Спафарий с Матвеевым и доктором Стефаном, запершись, читали черную книгу и-де Спафарий учил по сей книге самого боярина Матвеева и сына его Андрея. А боярин на письме указал, что Спафарий ничему его не учил и никакой черной книги и в помине не было, а были книги подносные для государя и его близких. А еще Спафарий учил-де сына Андрея языкам греческому и латынскому. Вот и весь сказ.

На том дело и заглохло. А боярин погиб безвинно, до сих пор сердце щемит. Светлого ума был человек и доброты великой. А стрельцы что? Звери хищные, коих надо в клетке держать, ибо заелись, распустились, не знали кнута и батогов. Достойных людей многих безвинно изрубили в куски. Нарочито терзали, дьяволы, изуверы. А ведь крест на гайтане носят!

Не помилует князь, заберет в поход, другого такого человека, как Спафарий, у него нет. А он, князь, над ним — ведает Посольским приказом да еще многими. Высоко забрался.

Стал князь кликать ратных людей, сбирать войско. Иноземные посланцы переполошились, стали пытать, против кого. Князь же до поры молчал, дабы крымцев осиное гнездо не растревожить. Пришлось и Спафарию нехотя сбираться. И к нему многие иноземцы, с коими вел он дружбу, подкатывались: на кого сбор идет. А он отмалчивался, отшучивался: вот, мол, царь Петр со своими потешными то и дело нарочитые битвы затевает, водит их в походы, у него в войске разных чинов люди — из конюхов да из спальников, из поваров да из сокольников, дети боярские, дворянские да холопские — все смешаны в кучу, все уравнены. Ну и князь решил сделать смотр войску да обучить его иноземному строю.

Тем временем российский резидент в Польше думный дворянин Василий Тяпкин писал в Посольский приказ: «Волохи и молдаване, знатные особы, приходят ко мне и говорят от имени старших своих и от себя, чтоб великие государи непременно приказали силам своим смело наступать на Крым, а когда Бог благословит, то все христианские земли, не только Украйна, Волынь, Подолия, но и волохи, и молдаване, и сербы подадутся под высокую руку их царских величеств… по некоторому тайному согласию у турок с поляками надобно ожидать турок к Киеву и потому господаре молдавский и валахский наказывают, чтоб государство Московское было в великой осторожности. Из Польши в Турцию, Крым, Молдавию и Валахию беспрестанно бегают тайные посланцы… Полякам сильно не хочется, чтоб Крым и помянутые все земли были под властию великих государей, по причине православной веры, которая тогда бы обняла кругом все области римской церкви…»

— Выхваляет тебя патриарх Досифей, единого удостоил доверенности, — с некоторым удовлетворением заметил князь Василий. — И ты у меня в великой доверенности, ибо я ценю людей прежде всего за ум, смышленость, образованность и решимость. Ты таков. Ныне это важно.

Сказал князь, что отправил он в Царьград посланником подьячего Никиту Алексеева и ждет от него доношений новых. И что сбираются в Москву ратные люди со всего царства. Да и казаки выставят свои полки. Всего в войске будет конных и пеших до ста тысяч воинов. С этой силой он надеется дойти до самой столицы ханства Бахчисарая и отвратить наконец татарскую угрозу. Статочное ли дело — платить дань басурманам и терпеть их набеги, уводы русских людей в рабство, постоянное бесчестье и поруганье со стороны хана. Похваляется он, что дойдет до Москвы и по пути разорит все города и деревни, все святыни русские.

— Стыдно, срамно терпеть такое, — прибавил князь. — Все государи в Европе над нами втихаря смеются. Мол, небольшое ханство, а чинит над нами хамство, над великою державой.

В мае войско наконец выступало. Прежде патриарх отслужил молебен в Успенском соборе «на одоление вековечного врага креста и Христова имени».

Под Спафарием была гнедая кобылица Альма хороших кровей, легкая на ходу, норовистая, но, в общем, не выходившая из повиновенья. Природа уже проснулась, уже дышала весенним теплом, но цвет на яблонях начинал понемногу осыпаться. Трава была еще коротка и не утратила свежести и изумрудности своей. Стаи прилетных птиц порхали над головами, кормились в поле, в лесах, вили гнезда и уже хлопотали в них. Еще дороги не просохли от вешней влаги, а потому не вздымалась пыль, а воздух был свеж и напоен ароматами.

Проходили в день не более двадцати верст. Дневки были долгими: расседлывали лошадей, пускали их пастись, пока трава стояла густо и была зелена. Бывалые в походах говорили: впереди степь и знойные ветры — суховеи. Жарким своим дыханьем все опаляют, сушат степные травы.

Они стоят, желтые от зноя, и каждая былинка подает свой голос: шур, шур, шур.

Поначалу двигались строем, а потом войско стало разбредаться и обратилось в огромную беспорядочную толпу. Напрасно начальники надрывались от крика, в тщетной надежде навести порядок. Все было впустую. До владений татарской орды оставалось десять — двенадцать переходов.

На пути перебирались через малые реки. Они были свежи и холодны. Купали коней, купались сами. К тому времени ноги мало-помалу наливались усталостью у пеших и конские у конных. А потому дневки все удлинялись, а переходы — укорачивались. Чем далее к югу, тем меньше становилось жилых мест. Близ татарских владений отваживались селиться лишь беглые холопы да раскольники. Их хутора в три-четыре мазанки отстояли друг от друга в двух-трех десятках верст. Князь Голицын повелел под строгим наказаньем их не разорять и обид людям не чинить, равно и не допытываться, отколе они бежали.

— Пусть живут без опаски, — сказал он. — Разрастутся хутора в деревни, деревни в села, глядишь, и заселится степь русскими людьми. А государству это выгодно.

Дыханье степи становилось все жарче, и поникшие травы шуршали все громче. Боевой дух войска стал исходить потом и усталостью. Впереди лежало Азовское море. Путь к нему преграждали реки. Иные в эту жаркую пору лета — а лето уже наступило — пересыхали и их можно было перейти вброд. Но великая река Дон все еще широко и глубоко катила свои воды, и переправа чрез нее заняла четыре дня.

Но чу! Впереди показался первый татарский разъезд. Видать, они приняли конный авангард за своих, а потому беспечно заскакали на него. Казаки вмиг перехватали их — полтора десятка, — связали и обезоружили.

Войско вступило в хановы владенья. И эта первая стычка была как живительный ливень в суши да бездождье. Люди тотчас подобрались, заслышав об опасности.

— А двои утекли, — доложил князю сотник Свидригайло.

— То худо, — помрачнел князь. — Беспременно наделают переполоху. И явится татарская конница.

И приказал: взять сугубую предосторожность, всем блюсти строй, а пищали — на изготовку.

Так оно и вышло. Не прошло и двух дней, как на горизонте взметнулась туча пыли. По мере приближения из нее стали вырисовываться всадники.