Демократы - Янко Есенский

Ландику, когда он услышал имя Петровича, хотелось громко засмеяться, но он успел прикрыть улыбку рукой. Не мог же он разоблачить «дядюшку», снять с него прекрасные одежды и тем разочаровать секретаря! К тому же Ландик не вполне был уверен в правильности своего мнения о дядюшке.

«Девчонка лучше знает отца, — Ландик все не мог простить Желке ее трактирную выходку с «выборами» и злился в душе. — Она говорила, что отец всегда подает нищим, не отказывает в помощи нуждающимся, хотя и ворчит при этом. Яблочко недалеко от яблони укатилось. Отец похож на дочь, дочь — на отца! Флиртует, с кем попало, каждого встречного одаряет улыбкой, пожатием руки, объятьями, — как и со мной, со всеми, наверное, «упражняется», каждому сулит свидание и всех водит за нос! Отвратительно! А домой придет — и недовольна, ворчит на своих поклонников. Льстивый звереныш!»

Ландик вспомнил редактора педагогического журнала. Петрович и этому загорелся помочь, потому что дядюшка из той породы людей, которых хлебом не корми, а дай проявить свое влияние и могущество, и тогда они жаждут утешать и помогать. Естественно, если их расположением кто-то злоупотребит, они досадуют и впредь опасаются, что их обманут и поставят в смешное положение именно те, кому они помогли. Вот Петрович и ворчит, как бы оправдываясь перед своей совестью — мол, я же чуял, что ты прохвост. Влиятельным людям, чтобы не попасть впросак, надо быть начеку. Влияние, авторитет — те же деньги, с ними надо обращаться бережно, не то лишишься и чести, и всего. Желке об этом тоже не мешало бы задуматься!..

— Конечно же, напомню, — пообещал Ландик и даже обрадовался, что сможет чем-то посодействовать земляку. Полтора года назад он обращался с просьбой к Микеске, теперь Микеска просит его. Колесо счастья вертится!

— Не забудьте напомнить и обо мне, — уныло добавил секретарь.

— Не забуду. А вы не забудьте передать привет Аничке.

— Что вы! Не забуду. Приедете? — он подал на прощанье руку.

— Приеду.

«А Желке я припомню, — злорадно подумал Ландик. — Шляется ночью по кабакам, пьянствует с мужчинами — отвратительно! Вот распущенность!» Он обругал пани Людмилу за то, что та не смотрит за дочерью, и, отравив себе настроение мыслью, что он «бедный родственник» и нечего ему соваться в чужие дела, углубился в чтение патриотической газеты «Боевник». Что-то в ней новенького?

Вскоре он уже снова мурлыкал шлягер «Гав, гав!».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Трижды коллега

Большие рыбы пожирают маленьких, а крупные политические партии поглощают партии помельче. Когда-то райский змей гипнотизировал Еву, соблазняя ее сорвать яблоко и дать Адаму откусить от него, чтобы совратить того с пути истинного; змеи гипнотизируют лягушек до такой степени, что те теряют голову и в замешательстве прыгают прямо в змеиную пасть. В нашем случае лягушка колебалась, но только потому, что змей было две, и лягушка не могла выбрать — чья же пасть лучше?

Беседа адвоката Петровича с маленькой партией радикалов (лягушкой) длилась дольше, чем можно было предположить. Он не мог сказать, как когда-то философ римскому воину: «Noli tangere circulos meos!»[26],{111} Круги, чертежи портили клерикалы. Развернулась обычная, довольно упорная торговля. Петрович обещал два мандата и двести тысяч на финансирование «Боевника» — политического органа чистейшего радикального патриотизма. Клерикалы предлагали четыре мандата, не навязывая при этом «идеи чехословацкой нации и рурализма{112}, равно как и своих убеждений, что практически вело бы к единообразию в чувствах, мнениях и действиях». Зато клерикалы ничего не желали давать для «Боевника», великодушно предлагая свою большую газету «Самостатность» в полное распоряжение радикалов.

Услышав это, Петрович наклонился к уху руководителя радикальной партии и журнала «Боевник» и высыпал в него еще тридцать тысяч, плюс мандат на право свободной оппозиции против правительства и неограниченные возможности мешать успешному проведению в жизнь закона о дорожном фонде. Радикалам позволялось строптиво утверждать, что Словакия из-за него несет миллионные убытки, что закон о прогрессивном налоге — вопиющая несправедливость, что хлебная монополия стоила Словакии сотню миллионов, что разрыв договора с Венгрией, закрыв путь словацкому лесу за границу, сделал страну нищей, а закон об отсрочке описи и продажи имущества с аукциона в счет недоимок лишает крестьян кредита и равносилен для них самоубийству и т. д. и т. п.

И уже громко, отодвинувшись от уха руководителя радикалов, Петрович сказал:

— Короче: вам будет разрешено безнаказанно избивать зрителей.

— И под ребра? — не поверил представитель партии радикалов.

— Разрешается.

— Клевета?

— Разрешается.

— Деловая критика?

— Даже ругательства.

— Автономия?

— Пожалуйста, пожалуйста. Извольте!

Этого было более чем достаточно. Сделку заключили и спрыснули.

«Лягушка» не выдержала. Прыгнула. На прощание Петрович, понизив голос, заметил вскользь:

— Будьте джентльменами по отношению к нашему вождю. Поверьте, он не меньше вашего патриот.

— Ну, в этом я позволю себе усомниться и даже не согласиться, — насупился патриот.

— Я хотел сказать — такой же, как вы, — поправился Петрович, чтобы не испортить дела.

— Ну-у, — протянул представитель, — не знаю, не знаю!

Когда Петрович отчитывался о результатах переговоров, председатель партии одобрительно похлопал его по плечу:

— Замечательно, пан депутат. Молодцом!

Это был самый подходящий момент для ходатайства. Петрович воспользовался им:

— Пан председатель, у меня к тебе просьба.

— Хоть тысячу.

— Нет, только одна.

— Ну?

— Выставим тридцать шесть кандидатов вместо тридцати пяти.

— Хоть сорок, — снисходительно согласился ликующий председатель, — но в парламент не пройдут и двадцать восемь.

— В этом нет и нужды.

— Кто он?

— Ландик, комиссар политического отдела управления.

— Родственник?

— Дело не в этом, среди кандидатов у нас нет чиновника из молодежи.

— Ты прав. В самом деле. Ладно. Устрою. Пусть молодых будет как можно больше. Спасибо за предупреждение. Сделаю.

— Ну, а вообще как дела, пан председатель?

— Устал я, Юрко, а уставать мне нельзя.

Председатель осторожно вынул из кармана руку, словно она у него болела. Движения его сделались вялыми, а слова потекли тягуче, еле слышно. Он прикрыл глаза, словно намереваясь вздремнуть. Петрович понял: пора уходить.

«Все будет в порядке, — похлопывал он себя по бедру в такт шагам, спускаясь по лестнице. — И о родственнике позаботился», — похвалил он себя.

Хуже было с Яником. Он не желал баллотироваться.

— Что еще за комедия? — жаловался он коллеге Дубаку. — Я — государственный чиновник, а не служитель в цирке, чтоб держать горящий обруч, через который прыгают индейцы. Они-то прыгнут, а я обожгусь!

Почему ему пришло в голову столь странное сравнение? Увы, хотя ему и льстило, что его уважают, что имя его напечатают в списках кандидатов, но чудесную картину портило место — безнадежное тридцать шестое место, с которого в законодательное собрание дороги не будет, даже если все раки на всех горах засвистят. Скорее Яков взберется на небо по лестнице, которая ему приснилась. Если его поставили последним в списке, значит, это — цирковой номер с индейцами. А он не желает в нем участвовать.

К тому же мысли Ландика были заняты другим.

Визит Микески пробудил в нем воспоминания о Старом Месте: он откладывал политические газеты, из которых надо было вырезать острые статьи, подпирал голову руками и, задумчиво уставившись на Дунай, — какой он мутный! — видел на противоположном берегу Старе Место; он смотрел на стеклянную чернильницу — и чернильница превращалась в вазу, а из вазы, наполняя комнату ароматом, вырастала прекрасная роза — Аничка.

Волны аромата и сверкающих красок заставляли его сердце сжиматься. «Такую милую девушку забыл! — с горечью думал он. — Даже открытки не послал». За все полтора года, прожитые в Братиславе, только теперь, после визита Микески, ему вдруг захотелось написать ей несколько задушевных слов — что соскучился, что приехал бы как-нибудь в воскресенье или на праздник. Но сколько воскресений, сколько праздников прошло с тех пор, как он уехал из Старого Места, и только теперь пришла ему в голову эта мысль! Она не поверит.

«Честнее, легче и лучше всего — написать ей о любви. Но — через полтора года? Спустя столько времени? Нет. Признание показалось бы неискренним. Как мог я забыть ее?

«Золотая девушка!» — похвалил Аничку Микеска, передавая от нее сердечный привет. Пожалуй, этим приветом надо воспользоваться, чтоб послать ей весточку… Микеска боготворит ее! Как он восторженно говорил о ней! «Эту девушку и я полюбил». Ясно, она ему нравится. Может, они сговорились? Смешно писать, если они с Микеской близки. Этот тип обо всем знает. От кого, как не от нее? «Любит вас!» Говорит так, потому что уверен в Аничке… Не буду писать. Сначала навещу, увижу, расспрошу, разведаю обо всем».