Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Атмосфера уюта, тепла и участия, царившая в Болшеве, привлекала туда самых различных людей. Кто раз сидел на небольшой терраске за круглым столом, обильно заставленным всякой снедью, большей частью домашнего приготовления, в окружении приветливых хозяев и самых разнообразных интересных гостей, того неизменно тянуло туда вновь.
Но я любила бывать у Сергея Николаевича в будни, когда он был занят работой и никого, кроме семейных и самых близких, не ожидалось. Сергей Николаевич радовался моим приездам, встречал радушно и за чаем неизменно просил рассказать «что-нибудь веселое». Обладая большим чувством юмора, он любил выслушать — и сам рассказать — пустяковый анекдот, незлобивую шутку, посмеяться «над тем, что кажется смешно». И я, наткнувшись в разговоре, в книге на какой-нибудь литературный «ляпсус», спешила поделиться им с Сергеем Николаевичем.
Меня всегда поражала его способность — прямо от письменного стола, оторвавшись от серьезной работы, переходить к «легкой» беседе, к незатейливым рассказам и шуткам, в которых обычно протекало чаепитие. Мне кажется теперь, что это помогало ему справляться с непосильным подчас грузом творческой работы и все усиливающимся нездоровьем. Особенно это проявилось в годы войны. Несмотря на предложения, Сергей Николаевич отказался уехать куда-нибудь из Болшева, хотя и там не было полной безопасности. Как-то, когда все сидели на терраске за чаем, в садик невдалеке от дома упал самолет, поломав деревья. Но, к счастью, все обошлось благополучно.
В конце 1941 года я получила от Сергея Николаевича письмо с призывом к совместной работе и приглашением в Болшево. «Вы не должны падать духом, — писал он. — Я всегда верил в то, что жизнь наша должна всегда состоять в одном — в любви к людям, в любви к природе — от милой Вашей Мурки до последнего листочка. Пусть с нами будет, что будет, мы должны стоять на своем: дружба должна быть в эти грозные дни еще дружественнее, любовь еще любовнее, кротость еще кротче, улыбка еще улыбчивее…» Так и было в Болшеве. Часто бывая там в то время, задерживаясь иногда на несколько дней, я испытывала это на себе и видела на других. Ирина Алексеевна по мере сил старалась обогреть и накормить голодных москвичей, а Сергея Николаевича, поскольку возможно, отвлечь от тяжелых впечатлений. И действительно, сидя в сравнительно теплой комнате, слушая домовитую песенку пузатого самовара (такая редкость в то время), порой забывалось об ужасах и грозных разрушениях войны. Сергей Николаевич, закутавшись поверх одежды в теплый халат, садился за письменный стол, а я — за машинку. Работать было трудно, руки стыли, и то и дело приходилось отогревать их дыханием.
В это же время, бок о бок с серьезной и ответственной работой (книгой «Русские писатели в Отечественной войне 1812 года»), Сергей Николаевич затеял выпускать «еженедельный иллюстрированный» журнальчик «Мяу-мяу», посвященный преимущественно кошкам. Я его печатала на машинке. Там был «алфавитный указатель имен» кошек, живших когда-либо у Сергея Николаевича или у его знакомых, с описанием их наружности и краткой характеристикой. Там же помещал он небольшие юмористические рассказики и стишки, подписывая их шутливыми псевдонимами: Петя Птичкин, Ваня Кискин, Маша Мурлыкина и др. Главным и почти единственным (кроме него я подвизалась на этом поприще) автором и иллюстратором этих произведений был сам Сергей Николаевич. Обыкновенно к моему приезду в Болшево бывал готов уже очередной «номер», который и прочитывался за чайным столом под общий хохот присутствующих.
Невозможно обойти молчанием — такую редкую у мужчин — любовь Сергея Николаевича вообще к животным и к кошкам в особенности. Кошки — это была неотъемлемая принадлежность Болшева. В не отстроенном еще доме котенком, спасенном от рук мальчишек, поселилась Мурка, прожившая много лет и ставшая другом Сергея Николаевича. В собачьей будке с первых же дней обосновался щенок Муран, вывезенный из тютчевского музея-усадьбы «Мураново»[436]. Нередко, приехав в Болшево, можно было застать Сергея Николаевича у письменного стола, неловко притулившегося на краешке кресла, чтобы не потревожить раскинувшуюся на нем во всю ширь Мурку или еще кого-либо из многочисленного к тому времени кошачьего семейства. В часы завтрака и обеда одноногий зеленый столик невдалеке от дома сплошь бывал покрыт воробьями, ожидающими корма из рук Сергея Николаевича.
В последние годы жизни Сергея Николаевича мне все чаще и чаще случалось заставать его больным, в постели. Но он все-таки продолжал работать. На кровати, на стульях возле нее, на полу — груды книг, толстых журналов, газет, которые ему приходилось просматривать для очередной серьезной работы. Силы падают, глаза видят все хуже и хуже, он уже почти не может писать, ему приходится диктовать Ирине Алексеевне. В записочках ко мне, сопровождающих редкие теперь присылки работ, все чаще проскальзывают жалобы: «Я болен…», «без сил…», «устал…». Невольно напрашивался вопрос: зачем же он работает? Хотелось сказать ему: «Бросьте все! Отдохните!» Но тот, кто хорошо знал Сергея Николаевича, кто работал с ним много лет бок о бок, тот понимал, что «отдыхать» он не может, что без работы, без творческого мышления, а стало быть, без пера в руке для него нет жизни. <…>
Сергей Николаевич не хотел — да и не умел — хранить только для себя огромный запас знаний и опыта, приобретенных за долгую трудовую жизнь; он считал как бы своим общественным долгом делиться со всеми, кому эти знания и опыт могут быть нужны и полезны.
Сергей Николаевич «не умел хворать», т. е. беречься, лечиться, и до последних дней никому не отказывал в посильной помощи. Смерть его для всех оказалась неожиданной. С трудом можно было поверить, что из жизни вырван человек, который — как это всегда казалось — так глубоко и
