Главная улица - Синклер Льюис

Как будто испытывая ее, он спокойно спросил:

— Опять голова болит?

— Нет, не очень, но… Эта служанка такая глупая. Ей все приходится показывать. Я сама вычистила почти все серебро. И Хью весь день так капризничал! Бедный мальчик, это от жары, но я очень устала.

— Гм… Ты любишь погулять; хочешь, пойдем на озеро? Дома может остаться служанка. Или пойдем в кино. Да, лучше пойдем в кино! А то, знаешь, возьмем машину и поедем на дачу к Кларкам купаться!

— Ты не рассердишься, милый, если я не поеду? Я очень устала.

— Почему бы тебе не спать сегодня внизу на диване? Там прохладнее. Я тоже принесу вниз свой матрац. Послушайся меня. Составь мне компанию. Подумай, а вдруг я боюсь громил? Нехорошо оставлять меня, маленького, совсем одного.

— Очень мило, что ты подумал об этом. Но я так люблю свою комнатку! А ты, милый, спи внизу. Ты можешь лечь на диване вместо того, чтобы класть матрац на пол. Ну… я, пожалуй, пойду в дом и почитаю немножко — хочу посмотреть последний номер «Модного журнала», — а потом бай-бай! Тебе ведь ничего не нужно, милый? Конечно, если тебе что-нибудь нужно…

— Нет, нет… Собственно говоря, я должен пойти проведать миссис Чэмп Перри. Она захворала. Поэтому ложись себе… Я, пожалуй, зайду еще в аптеку. Если я не вернусь к тому времени, когда тебе захочется спать, пожалуйста, не жди меня.

Он поцеловал ее, ушел, по дороге кивнул Джиму Хоуленду, равнодушно поговорил с миссис Терри Гулд. Но сердце у него стучало и под ложечкой что-то давило. Он пошел медленнее. Вот он дошел до забора Дэйва Дайера. Заглянул во двор. На крыльце, за диким виноградом, виднелась фигура женщины в белом. Он слышал, как заскрипела качалка, когда она приподнялась и пристально посмотрела в темноту. Потом она откинулась назад и приняла притворно небрежную позу.

«Хорошо выпить холодного пивца. Зайду на одну секунду!»- подумал он, отворяя калитку.

Миссис Богарт зашла к Кэрол под эскортом тетушки Бесси Смейл.

— Вы слыхали об этой отвратительной женщине, которая поселилась здесь под видом портнихи, об этой крашеной блондинке, миссис Свифтуэйт? — простонала миссис Богарт. — Говорят, у нее в доме творятся ужасные вещи. Мальчишки и седовласые распутники по вечерам пробираются туда, распивают виски и безобразничают. Нам, женщинам, никогда не понять плотских вожделений мужчин! Уверяю вас, что, хотя я знаю Уила Кенникота чуть не с пеленок, я все-таки не доверяла бы даже ему. Кто знает, какая подлая женщина захочет соблазнить его! Особенно его, врача, — ведь к нему женщины то и дело бегают за советом и тому подобное. Вы знаете, я никогда не передаю сплетен, но не казалось ли вам…

Кэрол рассвирепела:

— Я не спорю, у Уила есть недостатки. Но одно я знаю твердо: в этих, как вы выражаетесь, «ужасных вещах» он смыслит не больше младенца. И если когда — нибудь он, бедняга, взглянет на другую женщину, то, я надеюсь, у него хватит духу самому соблазнить ее, а не ждать, пока его завлекут, как в вашей мрачной картине!

— Ах, какие ты говоришь гадости, Кэрри! — вырвалось у тетушки Бесси.

— Нет, я говорю серьезно!.. То есть, конечно, я не то хочу сказать… Но… я так хорошо знаю каждую его мысль, что он ни за что не сумел бы ничего утаить от меня. Вот сегодня… вчера он вернулся поздно — ходил навестить захворавшую миссис Перри, потом вправлял кому-то вывих руки, а утром за завтраком был особенно сосредоточен и…

Она нагнулась вперед и драматически шепнула обеим насторожившимся гарпиям:

— Как вы думаете, о чем он размышлял?

— О чем же? — с дрожью в голосе спросила миссис Богарт.

— О том, что уже пора подрезать траву! Вот, вы видите… Ну, не сердитесь на меня! Я угощу вас свежим печеньем с изюмом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Кэрол очень любила гулять с Хью. Мальчик хотел знать, что говорит клен, что говорит гараж, что говорит большая туча, и мать отвечала ему, совершенно не замечая, что выдумывает сказки; напротив, ей казалось, что она как бы раскрывает душу вещей. Особенную нежность они питали к коновязи у мельницы. Это было совсем побуревшее бревно, крепкое и дружелюбное, снизу гладкое и всегда горячее от солнца, а сверху — все в царапинах от вожжей и шершавое на ощупь. Раньше Кэрол никогда не интересовалась землей, видя в ней только чередование красок и форм. Ее занимали люди и идеи. Но вопросы Хью привлекли ее внимание к маленьким комедиям из жизни воробьев, малиновок, соек и желтых овсянок. Теперь ее радовал стремительный полет ласточек, она беспокоилась об их гнездах и семейных дрязгах.

Она забыла о своих приступах тоски. Она говорила Хью: «Мы с тобой словно два беспутных старинных поэта, блуждающих по свету». А он эхом повторял за ней: «По свету, по свету».

Но больше всего они любили улизнуть потихоньку к Майлсу, Би и Олафу Бьернстамам.

Кенникот относился к Бьернстамам с явным неодобрением. Он возмущался: «Что тебе за охота разговаривать с этим скандалистом?» Он полагал, что бывшая служанка и ее сын-неподходящая компания для сына доктора Уила Кенникота. Кэрол не пускалась в объяснения. Она и сама не вполне себя понимала. Она не отдавала себе отчета в том, что находила в Бьернстамах своих друзей, свой клуб, свою долю сочувствия и свою порцию благодетельного скептицизма. Одно время она искала убежища от болтовни тетушки Бесси в обществе Хуаниты Хэйдок и «Веселых семнадцати», но облегчение было непродолжительным. Молодые дамы действовали ей на нервы. Они говорили всегда так громко. Наполняли комнату пронзительным смехом. Свои остроты они повторяли по десять раз. Бессознательно она отвернулась от «Веселых семнадцати», от Гая Поллока, от Вайды, от всех, кроме докторши Уэстлейк и этих друзей, — впрочем, она не вполне понимала, что они ей друзья, — Бьернстамов.

Для Хью «Красный швед» был самым героическим и могущественным человеком на свете. В самозабвенном восторге семенил мальчуган за Майлсом, когда тот кормил коров, загонял в хлев свою единственную свинью — животное с весьма бродяжническими инстинктами, или резал курицу. Олаф был в глазах Хью царем среди прочих смертных, не таким сильным, как старый монарх Майлс, но лучше понимавшим соотношения и ценность таких предметов, как щепочки, случайно подобранные игральные карты и сломанные обручи.

Кэрол видела, хотя и не признавалась себе в этом, что Олаф не только красивее ее смуглого сынишки, но и благороднее по всему облику. Олаф был настоящий викинг: рослый, стройный, белокурый, величественно благосклонный к своим подданным. Хью был плебей — суетливый, деловитый человечек. Хью прыгал и говорил: «Давай играть!» Олаф открывал сверкающие голубые глаза и великодушно соглашался: «Хорошо!» Когда Хью колотил его — а это иногда случалось, — Олаф не проявлял страха и только недоумевал. В гордом одиночестве шагал он к дому, а Хью громко оплакивал свое прегрешение и августейшую немилость.

Оба приятеля забавлялись царственной колесницей, которую Майлс соорудил им из ящика от крахмала и четырех красных катушек. Вместе тыкали они прутиками в мышиную нору — совершенно безрезультатно и тем не менее находя в этом полное удовлетворение.

Би, толстощекая певунья Би, беспристрастно наделяла обоих пряниками и выговорами и приходила в отчаяние, если Кэрол отказывалась от чашки кофе и «кнеккебреда» с маслом.

Хозяйство Майлса шло хорошо. У него было уже шесть коров, две сотни кур, сепаратор, грузовичок форд. Весной он пристроил к своему жилью еще две комнаты. Возведение этого замечательного здания было праздником для Хью. Дядя Майлс делал самые потешные и неожиданные вещи: карабкался по приставной лестнице, стоял на стропилах, размахивая молотком и напевая непонятную песенку «К оружию, граждане», прибивал гонт быстрее, чем тетя Бесси гладила носовые платки, и, наконец, поднимал на воздух доску, на одном конце которой восседал верхом Хью, а на другом — Олаф. Но самым удивительным фокусом дяди Майлса были фигурки, которые он рисовал — и не на бумаге, а на новой сосновой доске — самым большим и мягким карандашом на свете. Это стоило посмотреть!

А инструменты! В приемной у папы тоже были изумительные сверкающие инструменты, но они были острые, про них непонятно говорили, что они стерильные, и раз навсегда было сказано, что мальчикам трогать их нельзя. Когда видишь их на стеклянных полках у папы, нужно самому говорить себе: «Не трогай, не трогай!» А вот дядя Майлс — личность, несомненно, более значительная, чем папа, — позволял играть со всем своим имуществом, кроме пилы. У него был молоток с серебряной головой. Была металлическая штука вроде большого Г. Была волшебная вещица, очень дорогая, из красного дерева с золотом и с трубкой внутри, а в трубке — капля. Нет, не капля, а что-то пустое, оно жило в воде и испуганно бегало по трубке взад и вперед, если чуть-чуть наклонить волшебную вещицу. Потом тут были гвозди, самые разные и мудреные — огромные, тяжелые костыли, средние, не представлявшие интереса, и маленькие кровельные гвоздики, гораздо забавнее разодетых фей в книжке с картинками.