Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Великая Англия, может быть, придет в гнев от того, что мы говорим здесь. После своего 1688 года* и после нашего 1789 она еще сохранила феодальную иллюзию. Она верит в наследственность и в иерархию. Этот народ, которому нет равного в могуществе и славе, ценит себя как нацию, а не как народ. Что касается народа, то он охотно подчиняется лорду. Как рабочий, англичанин позволяет презирать себя, как солдат — он дает бить себя палкой.

Известно, что после Инкерманского сражения* сержант, который, очевидно, спас всю армию, не мог быть упомянут лордом Рагланом*, так как английская военная иерархия не дозволяет включать в рапорты героев ниже офицерского чина.

Чему мы удивляемся больше всего в сражении при Ватерлоо — так это изумительному искусству случая. Ночной дождь, Гугомонская стена, Оэнский овраг, Груши, не услышавший пушек, проводник, обманувший Наполеона, проводник, показавший правильный путь Бюлову, — вся эта цепь событий чудесно проведена.

В итоге скажем, что при Ватерлоо было больше резни, чем сражения.

Ватерлоо изо всех правильных сражений имеет наименьший фронт на такое количество сражающихся. Наполеоновские силы растянуты на три четверти мили, силы Веллингтона — на полмили; с каждой стороны по семьдесят две тысячи сражающихся; от этой густоты масс и произошла резня.

Получается следующая пропорция. Потери людьми: под Аустерлицем — у французов четырнадцать процентов; у русских тридцать процентов; у австрийцев сорок четыре процента. При Ваграме у французов тринадцать процентов, у австрийцев четырнадцать. Под Москвой* у французов тридцать семь процентов, у русских сорок четыре. При Бауцене* у французов тринадцать процентов, у русских и у пруссаков четырнадцать. При Ватерлоо у французов пятьдесят шесть процентов, у союзной армии тридцать один. Сто сорок четыре тысячи сражающихся; шестьдесят тысяч трупов.

В настоящее время поле Ватерлоо дышит безмятежным спокойствием, свойственным земле, невозмутимому оплоту человека; это поле похоже на все равнины.

Впрочем, по ночам какая-то призрачная мгла отделяется от него, и когда прохожий путник бродит по нему, вглядываясь, прислушиваясь, мечтая, — как Вергилий на роковых равнинах Филипп*, его охватывает галлюцинация катастрофы. Страшное 18 июня снова оживляет курган — монумент исчезает, лев стушевывается, поле битвы воскресает со всей реальностью; ряды пехоты извиваются по равнине; кавалерия в бешеном галопе мелькает на горизонте; испуганный мечтатель видит сверканье сабель, блеск штыков, вспышки выстрелов, перекрестные молнии, ему слышится стон из глубины могил, смутный гул призрачного сражения; эти тени — это гренадеры; эти мелькающие огни — кирасиры; этот скелет — Наполеон, а этот — Веллингтон. Все это уже не существует, но продолжает сражаться. Овраги обагряются кровью, деревья трепещут, яростный бой поднимается до самых небес, и в потемках эти грозные высоты, Мон-Сен-Жан, Гугомон, Фришмон, Папелот, Планшенуа, являются смутно увенчанные вихрем призраков, истребляющих друг друга. 

XVII.

Как надо смотреть на Ватерлоо

Существует либеральная школа, очень почтенная, которая не осуждает Ватерлоо. Мы не принадлежим к ней. Для нас Ватерлоо не более как негаданное нарождение свободы. Что такой орел вылупился из подобного яйца, это было, конечно, неожиданностью.

Если встать на высшую точку зрения вопроса, Ватерлоо есть контрреволюционная победа. Это Европа против Франции; это Петербург, Берлин, Вена против Парижа; это status quo [25] против инициативы, это нападение на 14 июля 1789 через 20 марта 1814 года; это тревога, поднятая монархиями против неукротимого французского мятежа. Подавить наконец этот великий народ, волнующийся в течение двадцати шести лет, — вот какова была мечта. Солидарность Брауншвейгов, Нассау, Гогенцоллернов, Габсбургов с Бурбонами. Ватерлоо несет на себе восстановление священных прав. Правда, что так как империя была деспотической, то королевская власть в силу естественной реакции поневоле должна была быть либеральной, и конституционный режим родился из Ватерлоо, к великому сожалению победителей. Дело в том, что революция не может быть побеждена; она роковым образом появляется снова — до Ватерлоо в Бонапарте, свергнувшем старые престолы, после Ватерлоо в Людовике XVIII. Бонапарт возводит форейтора на неаполитанский престол* и сержанта на престол шведский*, - самой этой неравностью доказывая равенство; Людовик XVIII в Сент-Уэне подписывает декларацию прав человека. Хотите вы дать себе отчет в том, что такое революция, назовите ее прогрессом; а хотите знать, что такое прогресс, назовите его завтрашним днем. Завтрашний день неудержимо делает свое дело и начинает его с сегодняшнего дня. Странным образом он всегда достигает своей цели. Через посредство Веллингтона он делает из Фуа, который был только воином, — оратора*. Фуа падает в Гугомоне и поднимается на трибуне. Так идет прогресс. Он не брезгает любыми средствами. Он не смущаясь приспосабливает к своему божественному делу и человека, перешагнувшего через Альпы*, и бедного больного, шатающегося старика. Он пользуется и подагриком, и победителем; победителем извне, подагриком внутри. Ватерлоо, положив конец разрушению европейских престолов мечом, не имело иного действия, как продолжение революционного дела с другой стороны. Воины закончили свое дело, мыслители принялись за свое. Сражение при Ватерлоо пыталось остановить век, но он просто перешагнул через него и продолжал свой путь. Эта зловещая победа была побеждена свободой.

В сущности бесспорно, что при Ватерлоо торжествовала контрреволюция. Она улыбалась позади Веллингтона, она подносила ему все маршальские жезлы Европы, не исключая, говорят, и французского; она весело катала тачки с землей вперемешку с костями для сооружения кургана со львом, она торжественно написала на пьедестале число: 15 июня 1815; она поощряла Блюхера рубить бегущих, она с высот плато Мон-Сен-Жан склонилась над Францией как над добычей, — это все она, контрреволюция. Она шептала гнусное слово: расчленение. Явившись в Париж, она вблизи увидела кратер, почувствовала, что эта зола жжет ей подошвы, и одумалась. Она залепетала о хартии.

В Ватерлоо мы видим только то, что есть в нем, не более. Преднамеренной свободы в нем нет. Контрреволюция поневоле была либеральна, так точно, как Наполеон невольно был революционером. 15 июня Робеспьер был выбит из седла.

XVIII.

Восстановление священных прав

Конец диктатуры. Целая система рушилась в Европе. Империя пала во мрак, напоминая собой умирающую Римскую империю. Разверзлась бездна, как во времена варваров. Только варварство 1815 года — иначе контрреволюция, быстро запыхалась, у нее не хватило дыхания, она остановилась. Империя, надо признаться, была оплакана, оплакана слезами героев. Если слава заключается в мече, превратившемся в скипетр, то империя была воплощенной славой. Она распространила по земле весь свет, который способна разлить тирания — мрачный свет. В сравнении с истинным светом это темная ночь.

Людовик XVIII вернулся в Тюильри. Хороводные пляски 8 июля сгладили восторг 20 марта*. Корсиканец стал антитезой беарнца*. Над Тюильри взвился белый флаг. Изгнанники восторжествовали. Еловый стол Горвелля занял место перед украшенным лилиями креслом Людовика XIV. О Бувине и Фонтенуа говорили как о вчерашнем дне, Аустерлиц устарел. Алтарь и престол величественно побратались. Одна из несомненных форм общественного блага в XIX веке установилась во Франции и на континенте. Европа пришпилила белую кокарду. Трестальон стал знаменит. Девиз non pluribus impar [26] появился снова на каменном изображении солнца над фасадом казармы Орсейской набережной. Арка карусели, вся загроможденная трофеями, чувствуя себя неловко среди этих новостей, как будто немного стыдясь Арколе и Маренго, выпуталась из затруднения, соорудив статую герцогу Аргулемскому. Маделенское кладбище, страшная общая могила 93 года, украсилось мрамором и яшмой, так как там были кости Людовика XVI и Марии-Антуанетты. В Венсенском рву выросла из земли могильная колонна, напоминающая, что герцог Энгиенский* умер в месяц коронования Наполеона. Папа Пий VII, помазавший его в императоры, спокойно благословил его падение, точно так же, как благословлял его величье. В Шенбруне оказалась маленькая тень четырех лет от роду, которую считалось предосудительным называть римским королем*.

Все это совершилось; короли опять заняли свои престолы, властитель Европы был посажен в клетку, старый режим стал новым, тень и свет на земле переместились, и все это потому, что однажды в летний день пастух сказал пруссаку в лесу: «Пройдите здесь, а не там!»

Этот 1815 год был вроде какой-то печальной весны. Ветхая, гнилая, ядовитая действительность покрылась новым лоском. Ложь примешалась к 1789 году, священные права замаскировались хартией, фикции стали конституционными, предрассудки, задние мысли, суеверия с 14-й статьей в центре, заново покрылись лаком либерализма. Так змеи меняют шкуру.