Том 5. Путь к большевизму - Дмитрий Фурманов

И, господи, боже ты мой, что тут поднялось! «Провокация!» — закричали в углу. — «Долой, долой!» — закричали в стороне. — «Долой!» Я спокойно стоял и ждал конца; волнения большого не было; я был только ошеломлен неожиданностью. (После, между прочим, мне даже заметили о проявленном самообладании, хотя тут чего-либо сознательно-сдерживающего с моей стороны не было, я просто застыл.) Крики не умолкали.

«Товарищи, я прошу докончить, я…»

Но толпа заревела пуще прежнего. Загремел колокольчик председателя. Все притихли. Он уличил толпу в насилии над правом оратора, высказывающего «свой личный взгляд» и просил дать слово. «Просим, просим», — закричали со всех сторон. Мне сделалось смешно и грустно от этого внезапного поворота. После эта же толпа аплодировала мне, — тому, кого! только что хотела прогнать.

Потрясение; было жестокое. Мои разъяснения не дали желанного результата и у большинства осталось впечатление, что я против 8-часового рабочего дня. А на улице какая-то озорная бабенка, собрав товарок, кричала:

«Он богач, он сам купец — я знаю. А фабриканты дали ему взятку, вот он за них и говорит…» После таких неожиданных выводов становится тошно. Нет сомнения, что авторитет мой поколеблен (а я знаю, что кое-какой авторитет был).

Каждое выступление теперь будет встречаться недоверчиво. Вместо благодарности теперь можно ждать только шиканья и освистания. Может быть, я и преувеличиваю, но, учитывая всю быстроту распространения подобных вестей, можно думать, что извращенное толкование моей речи распространится широко. Обидно и скорбно. А теперь тем более. Насколько я знаю, у фабрикантов было собрание и вопрос о 8-часовой работе вырешен положительно. Отрезаны, так сказать, пути к выяснению правды. Предполагался еще диспут о 8-часовом рабочем дне, но он уже утерял остроту, — теперь эта тема не очередная, да и не собрать такую огромную аудиторию.

Это неожиданное событие заставило меня призадуматься еще больше над той громадной ответственностью, которую мы несем за каждое, с трибуны высказанное, слово. Взвешивать приходится не мысль, не фразу, а именно каждое слово. Если в таком котле повариться два-три года, можно выйти хорошим общественным работником и честным человеком. Все время надо быть на чеку, ко всему надо быть готовым, все знать, во всем разбираться быстро и правильно, — самая ничтожная ошибка уже грозит большими последствиями,

Теперь такая масса всяческих вопросов, что голова кругом идет. Отовсюду вопросы. Надо быть в курсе партийных работ, помимо знания программы и разногласий; надо быть готовым на массу вопросов по поводу предстоящего Учредительного собрания; знать профессиональные союзы, историю революций, революционную литературу, постановку библиотек, аграрный, рабочий и крестьянский вопросы, городское и земское самоуправление, историю взаимоотношения держав, формы государственного строя… А все ведь это новое, мало или совсем незнакомое. Начинать приходится с азов, а перед тобой многочисленная аудитория со всем ужасом темноты, со всей неожиданностью вопросов. Котел очищающий, — не спорю; закалка богатая, страха и робости нет, но порою стыдно за это самое бесстрашие и решимость. Ночью познакомишься с историей профессионального движения, а днем уж надо излагать и объяснять его другим. И когда сыплются благодарности, сочувствие, — невольно подымается вопрос: «а что, все наше общественное строительство, — не так ли случайно росло и создавалось? Не в этом ли, не в нашей ли пассивности причины российской тьмы?» Ведь наша политическая подготовленность худшего желать не оставляет. Мы застигнуты революцией врасплох. И не диво, что при таком руководительстве есть и будет так много грехов.

14 апреля 1917 г.

Совершаются ужасные дела. Каждую ночь вырезают несколько человек. Резня началась еще две-три недели назад. Верст за 30 отсюда (Шуя) была вырезана семья. Тогда же явилось предположение, что все эти ужасы — дело сорганизованной шайки, отдельные звенья в системе черных дел. Потом как будто замерло. Целая неделя прошла спокойно. И вдруг поднялась ужасная резня. Слухи, конечно, преувеличили дело до небывалых размеров, но фактом остается, что за две ночи было вырезано больше десяти человек. Одну девушку зарезали средь бела дня. Милиционер был зарезан в людном квартале — у станции. Вся резня — случайно или неслучайно — производится в рабочей среде. Не тронут ни один фабрикант, торговец, интеллигент… Грабежи редки; видно, что главное не в них. Некоторые случаи заставляют предполагать месть, некоторые — грабеж, но общее мнение все-таки склоняется к тому, что здесь система, организация, большая черная работа. Всех ошеломило известие об открытой шайке. Поймали мальчишку лет 17-ти, хотели растерзать на месте, но потом перепугали пыткой. Наглядно показали, как будут ему отрезать одну часть за другой, как станут мучить. Толпа была страшно возбуждена, ревела, и не пожалели красок на картину страшной пытки. Мальчишка осатанел от ужаса и выдал соучастников «товарищей».. Огромная шайка скрывалась в подземельи с массою тайных ходов, где было проведено и электричество и телефон… Катакомбы рылись много лет, земля принадлежит кулаку-староверу, занимающемуся, между прочим, скупкою краденых вещей. Старика, сына и зятя увели под конвоем. Многих отыскали в сене, в печах, в гробах, которые стояли в подземельи; дом хотели поджечь, но страшный ветер заставил остановиться. В подземелье входить еще робеют, — думают, что там осталась значительная часть шайки. Есть мысль пустить туда удушливые газы. Переловлено до восьмидесяти человек. Есть слух, что на выручку им уже торопилось двести человек, но они были своевременно перехвачены солдатами. Город замер в страшном ужасе. Всюду плачут и трепещут. Не спят ночи — сидят и ждут. По улицам ходят патрули; жители на сходах порешили от себя каждую ночь ставить еще несколько человек. Ужас невообразимый. Напряжение достигло апогея. Все страшно измучились: не спят по ночам, сидят с гирями, с ножами, с кочергами. Трепещут и ждут злодеев. Каждый шорох вызывает дрожь. Детишки плачут, старшие сидят с возбужденными лицами, с горящими глазами. Настроение подавленное. Каждую ночь систематически режется несколько человек.

Вчера праздновали 1 Мая. Это странное торжество: горе и опасение чередовались с радостью, словно солнце выглядывало из-за туч. Предполагалось итти в лес, в поле… Народ колебался — и хотелось порадоваться на свободе и боялись оставить свои квартиры. К счастью отвратительная погода разрешила все колебания в одну сторону. Шел снег, дул ветер, ударил крупный град. Народ стоял под красными знаменами и слушал речи. Это был сплошной гимн Первенцу-Маю. Потом зароптали, словно волны заходили, загудели сомнения. Сперва тихо, потом все явственней, все громче стали требовать, чтобы ораторы говорили о страшной резне: кто повинен, кто подкупает, кому все это нужно, если уж ясно, что режут не из-за грабежа. И народное негодование мигом обратилось на тех негодяев-торговцев, которые устроили в 1905 г. еврейский погром, которые убили тогда революцию, а теперь, как пауки, впились в население. Стали выкрикивать отдельные фамилии… Но пока на этом и кончилось. Толпа ушла с флагами, с песнями.

Поздним вечером на площади собрались снова, требовали ареста крупных торговцев, известных негодяев. Была вызвана рота солдат и тузов захватили. У рабочего поотлегло от сердца. Теперь он верит, что резня прекратится, потому что некому будет платить за отрезанную голову. Так кончилось великое торжество 1 Мая.

19 апреля 1917 г.

Жгучих вопросов так много, что ни один из них не продумывается, ни к одному нет спокойного, объективного отношения. На сцене новая чехарда, только не чехарда министерская, а чехарда вопросов современности. Война, Временное правительство, Учредительное собрание, рабочий, крестьянский, аграрный вопросы, — вот неполный перечень мучительных вопросов, скачущих друг через друга. Положение чем далее— тем запутанней. Как расплавленная лава мчатся они один за другим, ударяются в рыхлую стену возбужденного народа, клокочут меж спутанных рядов, ищут выхода, сжигают мучительным, страстным дыханием. Вся эта масса трепетных вопросов примчалась мгновенно, подобно урагану; захватило дух неготовому путнику, закружило его, как былинку, в безудержном, всесильном вихре. Лозунги пользуются огромным почетом, — лозунги кратки; лозунги смелы; лозунги приближают царство социализма. Наша интеллигенция оказалась не только неподготовленной, но и робкой.

Отдельные голоса лучших ее представителей тонут в море протестующих голосов, в которых слышится больше страденья и жажды полной истины, чем силы убеждения. На лозунгах останавливаются единственно потому, что они поразительно просты. Они просты, как всякая мечта, как всякое благородное желание. Но от мечты к делу путь лежит через тернии; он полон сомнений и мучительного сознания невозможности быстро приблизить желанное счастье. Лозунг — это принцип, во имя которого ведется борьба. Лозунг чтит и уважает каждый, кому дорога народная свобода и народное счастье. И не самые лозунги порождают борьбу, а та форма, в которой должны они осуществляться. Эта форма обусловливается различной тактикой, а разница тактик делит единомышленных борцов на враждебные лагери. Интеллигенция должна собрать всю свою духовную мощь, напрячь до крайней степени работу мысли, выступить смело, твердо, определенно. В ее руках сосредоточилась сила знания, в ее руках вся многовековая работа человеческой мысли. К этому алтарю пробивались только отдельные счастливцы из темных рабочих масс. Им некогда было думать о небе, — за спиною стоял мучительный голод и пригибал свободную мысль к земному уделу, к заботе о хлебе насущном. В руках интеллигенции весь опыт всемирной борьбы угнетенных против своих угнетателей; в ее руках все протоколы бедствий, приходивших на смену благородной мечте, когда эта мечта сбивалась с пути; в ее руках вся эта сила и весь этот ужас непоправимых ошибок, источников сугубого народного горя. Интеллигенция молчит. Она или прячется пугливо, или робко поддакивает возбужденному народному гулу. Мы знаем, отчего гудит народ: он перестрадался, у него терпенье порвалось, как давно рыдавшая струна; он уж много раз приближался к светлой мечте и много раз темные силы сталкивали его обратно в черную бездну невежества и горя. Теперь он снова вырвался из бездны и снова боится сорваться на дно. Ему страшно, его терзают воспоминания, и как не понять его страстное желание единым ударом сокрушить вековое зло и утвердиться на новой грани, — на грани пропасти? Как не понять его жгучих лозунгов, его слез, его негодования? Он идет напролом и жалеть ему нечего. В прошлом— одно только горе, одно мучение. Но борьба за лозунги требует большой осмотрительности, большого такта, большого уменья. Ослепленный нахлынувшим счастьем, разъяренный ненавистью к старому злу народ не может спокойно принимать этот крутой перелом. Он, как пущенный шар, мчится по склону горы и куда его вынесет тайная сила — в бездну или на горный хребет — кто скажет?