Идет ли богатство немногих на пользу всем прочим? - Зигмунт Бауман

Желание, которое все мы разделяем и ощущаем особенно сильно и страстно — это желание любить и быть любимыми.

Далее в речи Франзена прозвучали такие слова:

По мере того как наши рынки выясняют, чего в первую очередь желают потребители, и реагируют на эти желания, наша техника достигает чрезвычайной изощренности в выпуске продукции, соответствующей существующему в наших фантазиях идеалу эротических взаимоотношений, в которых объект нашей любви ничего не требует, моментально все дает, вызывая у нас чувство всемогущества, и не закатывает ужасных сцен, когда его заменяют еще более сексуальным объектом и прячут в ящик —

а также, добавим, выкидывают на свалку и в бездонный колодец забвения. Такие высокотехнологичные товары, как электронные устройства, запускающиеся по голосовой команде или сделанные так, что мы можем увеличить изображение на экране, просто проведя по нему двумя пальцами, во все большей степени воплощают в себе все то, что мы всегда хотели бы получить от объектов своей любви, но почти никогда не получаем в реальности — вдобавок к этому обладая бесценным свойством не надоедать нам после того, как мы потеряли к ним интерес, и не огрызаться, когда мы избавляемся от них. Электронные устройства не просто удовлетворяют наши любовные потребности; они сделаны таким образом, чтобы к ним проявляли такую же любовь, которая предлагается всем прочим объектам любви, но обычно не дозволяется ими. Электронные устройства — самые чистые объекты любви, задающие стандарты и шаблоны как начала, так и завершения романа, которые могут игнорироваться всеми прочими объектами любви — электронными и живыми, одушевленными и неодушевленными — лишь ценой того, что они могут быть наказаны и отвергнуты.

Однако, в отличие от любви к электронным устройствам, любовь человека к человеку означает преданность, согласие на риск, готовность к самопожертвованию; она означает выбор неизведанной и не нанесенной на карту, неровной и ухабистой дороги в надежде — и в решимости — разделить свою жизнь с другим. Иногда любви сопутствует безоблачное счастье, но очень редко бывает так, что ей сопутствуют комфорт и уют; не стоит самоуверенно ожидать этого, и тем более рассчитывать на это... Напротив, любовь требует крайнего напряжения всех наших навыков и воли, и даже в этом случае она сопряжена с возможностью поражения, выявления нашей неадекватности и нанесения ущерба нашей самооценке. Обладание дезинфицированным, гладким, лишенным шипов и не заключающим в себе никаких рисков электронным предметом — что угодно, но только не любовь; он дает нам гарантию против «грязи», в которой, как справедливо отмечает Франзен, «любовь неизбежно вываливает кошмар нашего эгоизма». Электронная версия любви в конечном счете не имеет к любви никакого отношения; продукция потребительских технологий ловит своих клиентов на удочку удовлетворения их нарциссизма, обещая всегда показывать нас в выгодном свете — что бы ни случилось и что бы мы ни сделали или отказались делать. Как указывает Франзен, «мы играем главные роли в своих собственных фильмах, непрерывно фотографируем себя, щелкаем по кнопке мыши, ощущая себя повелителями, и машина подтверждает это чувство... Подружиться с кем-либо означает просто включить его в наш персональный зал льстящих нам зеркал». Однако, добавляет он, «попытка нравиться всем несовместима с любовными взаимоотношениями ».

Любовь становится или угрожает стать противоядием от нарциссизма. Кроме того, она первой бросается в бой, когда речь заходит о разоблачении ложности тех претензий, на которых мы пытаемся строить свою самооценку, в то же время тщательно избегая их проверки действием. То, что действительно обещает нам стерилизованная и отмытая, поддельная электронная версия любви — гарантированную защиту нашей самооценки от тех рисков, которыми печально известна подлинная любовь.

«Электронный бум» с его баснословными прибылями, извлекаемыми из продажи устройств, все более «дружелюбных к пользователям» —уступчивых, покорных, неизменно послушных и никогда не противящихся воле хозяина,—несет на себе все признаки очередной «девственной страны», только что открытой и подлежащей эксплуатации (и обещающей бесконечную цепь дальнейших открытий). Потребительские рынки могут записать на свой счет еще одно завоевание: успешной коммодитизации и коммерциализации подверглась еще одна сфер наших проблем, тревог, желаний и борьбы—доселе оставлявшаяся на откуп низовым инициативам, кустарям и надомникам и потому не обещавшая серьезных прибылей; деятельность в этой сфере, как и во многих других сферах людских интересов и занятий, оказалась сведена к походам за покупками и перенаправлена в магазины и моллы. Однако повторим еще раз: сфера, только что открытая для эксплуатации со стороны потребительских рынков, вопреки ее двуличным обещаниям, является не сферой любви, а сферой нарциссизма.

Тем не менее день за днем с телеэкранов и из динамиков на нас льются щедрым и нескончаемым потоком одни и те же призывы. Порой они откровенны до наглости, порой хитроумно замаскированы — но всякий раз, взывая к нашим интеллектуальным способностям, эмоциям либо подсознательным желаниям, они обещают, предлагают и подсовывают нам счастье (либо приятные ощущения, мгновения радости, удовольствия и восторга: гору пожизненного счастья, дозированного и выдаваемого мало-помалу, ежедневными или ежечасными порциями в мелкой монете), скрывающееся в покупке товаров, выставленных на продажу в магазинах, в обладании ими и в получаемом от них наслаждении.

Смысл этих призывов едва ли может быть более ясным: дорога к счастью лежит через покупки; общая сумма покупательной активности нации является важнейшим и наиболее надежным показателем личного счастья. В магазинах можно найти надежное лекарство от всего неприятного и неудобного — от всех тех мелких и крупных раздражителей и помех, которые препятствуют уютному, комфортабельному и непрерывно приносящему наслаждение образу жизни. Что бы магазины ни рекламировали, демонстрировали и продавали, они излечивают все реальные и мнимые жизненные невзгоды — как те, которые уже доставляют нам неприятности, так и те, встречи с которыми мы только опасаемся.

И эти призывы обращены ко всем без разбора: к тем, кто находится и на верхних, и на нижних ступенях лестницы. Эти призывы претендуют на универсальность — на пригодность во всех жизненных ситуациях и для каждого человека. Однако на практике они раскалывают общество на совокупность добросовестных, полноценных потребителей (качество, во-обще-то проявляющееся в разной степени), и на категорию не состоявшихся потребителей — тех, кто по различным причинам, но в первую очередь из-за отсутствия соответствующих ресурсов неспособен жить в соответствии с теми стандартами, к соблюдению которых приглашают и подталкивают эти призывы, непрерывно и настойчиво твердя одно и то же и в конце концов превращаясь в заповеди, обязательные для исполнения, не допускающие сомнений и не делающие исключений. Первая группа довольна своими усилиями и склонна считать свои высокие места в потребительском рейтинге справедливой и достойной наградой за свои врожденные или с трудом приобретенные способности справиться с препятствиями на пути к счастью. Вторая группа испытывает унижение, поскольку попала в категорию неполноценных существ, оказавшись на последних местах в лиге и ожидая либо уже пережив исключение из нее. Эти люди стыдятся своих неудач и их вероятных причин: отсутствия либо нехватки таланта, трудолюбия и настойчивости — поскольку все эти недостатки отныне объявлены позорными, нетерпимыми, унизительными и достойными наказания, даже если они считаются (или потому, что они считаются) пороками преодолимыми и излечимыми. На жертв конкуренции публично возлагают вину за возникающее социальное неравенство; но что более важно — они обычно соглашаются с публичным вердиктом и сами во всем себя винят — за счет самоуважения и уверенности в своих силах. Таким образом, несправедливость усугубляется оскорблением: на открытую рану обездоленности сыплется соль порицания.

Обвинения в неспособности избежать социальной второсортности распространяются и на малейшие проявления недовольства со стороны неудачников, не говоря уже об их восстании против несправедливости неравенства как такового — так же как и на всякое сочувствие и сострадание удачливых к неудачникам. Несогласие с текущим состоянием вещей и с образом жизни, ответственным за его сохранение, отныне не рассматривается как справедливая защита утраченных или украденных (хотя и объявленных неотчуждаемыми) прав человека, требующих уважать их, соблюдать их принципы и подходить ко всем людям с одной меркой, однако, по словам Ницше, «сострадать слабым и калекам» «вреднее любого порока» [5] , и по этой причине «в пощаде и жалости» к ним и к им подобным всегда скрывалась «величайшая опасность» [6; 25, р. 204].