Коммуналка 2: Близкие люди (СИ) - Лесина Екатерина

— Не хватало не только целителей. Не хватало в первую очередь тех, кто вообще знал, как все это обустроить. И тогда было решено предложить дивам. Искупление.

— Почему отправили тебя?

Святослав пожал плечами. И показалось, что не ответит. Астра же вопрос повторять не станет. Он ведь не обязан.

— Наверное, потому что я был молодым и искренне верил, что… мир должен стать лучше. Что я сделаю этот мир лучше. Что наши скоро победят, страна возродится, что… я во многое верил. И в то, что предлагаю им шанс на исправление, на искупление. Их ведь даже не на фронт посылают, в госпитали. А они целители.

Астра кивнула.

Даже она… когда она впервые решилась переступить запрет? Там, в госпитале, оставшись одна? Она ведь искренне считала себя бессильной, не способной ни на что, а тут вдруг… мир зазвучал. Или это она услышала его голос. Увидела неправильность в том человеке, что лежал, отвернувшись к стене, и только тихо вздыхал. Почувствовала вдруг его боль и такую обреченность в душе, что… ей стало жаль?

Неправильное слово.

Жалость — это другое. Просто… ее вдруг потянуло к этому человеку. Астра боролась. Честно. Она подходила к палате, останавливалась, нервно прислушиваясь ко всему, что происходило вокруг. Она ловила чужие голоса, и чужое дыхание.

И отступала.

И снова возвращалась, пока однажды не решилась переступить порог. То, что звало ее, было сильнее Астры. Оно тянуло ее к этому вот человеку, имя которого Астра не знала.

Не хотела знать.

И не нужно ей было имя, только то красное пятно, будто уголек, спрятанный под кожей. Ей хотелось прикоснуться, погасить…

…что она и сделала.

— Другие… многие из подобных мне были причастны к арестам или судам, к допросам… — Святослав сунул пальцы под воротничок. — Я не знал о допросах. Не знал о том, какими методами они велись и… что допрашивали в том числе и детей. Я… был наивным восторженным идиотом.

Астра фыркнула.

Редкостная самокритичность.

— Потом… позже мне сказали, что я был не первым. Сперва отправили тех, кто более опытен.

— И?

— С ними не стали разговаривать. Нет, наверное, неправильно. Со мной тоже не разговаривали, но что-то там произошло такое, что… и маги разума сходят с ума.

— Дивы не стали бы…

— Не стали, — согласился Святослав как-то чересчур уж поспешно. — Как бы то ни было, дивы были нужны. Им предлагали переезд. Переселение. Воссоединение семей, потом, после войны. И право работать, которого они были лишены. Им даже обещали вернуть паспорта и разрешить селиться в городах. Но…

— Тебе отказали?

Святослав кивнул.

— Какими они были?

Странный вопрос, и тем более странно, что ответ на него Астре нужен, как нужна была та треклятая опухоль, которая вдруг взяла и исчезла, удивив Викентия Антоновича, тогдашнего главврача. Астра потом пряталась и дрожала, думая, что они догадаются.

Обязательно догадаются.

И тогда…

Догадалась лишь бабушка, нашла Астру в подвале, закопавшуюся меж старых одеял, которые, как она теперь понимала, Степановский принес именно для нее. И бабушка не стала ругать, обняла лишь, погладила по голове и сказала:

— Стало быть, очнулась.

И Астра согласилась, что да, наверное, так и есть, что… она бы не прочь вернуться в прежнее состояние, когда не было ей дела ни до людей, ни до их болезней. Только откуда-то пришло понимание: не выйдет.

— Они… другими, — Святослав прикрыл глаза. — Я ехал и чувствовал себя освободителем, человеком, который принесет радость и надежду. А на деле… дурак. Самоуверенный самовлюбленный дурак.

Край рта его нервно дернулся.

Этот разговор следовало бы остановить.

Соврать про тайну государственную. И про невозможность разглашения. Или еще про что-то этакое, что освободит его от необходимости рассказывать.

Да и как рассказать о таком?

Холод.

Тьма.

Забор. Собаки, которые больше похожи на волков. И люди, которые тоже похожи на волков, то ли из-за обындевевших тулупов, то ли сами по себе. Горящие глаза. Дым, что не поднимается к небу, а расстилается рыхлым рваным ковром. Он дерет горло, заставляя делать вдохи глубокие, и тогда мороз проникает внутрь.

Про бараки.

И тех, кто…

Невероятно высокие мужчины и столь же высокие женщины. Они пришли все, кто остался в этом вот лагере, не из уважения, скорее уж из вялого любопытства, из желания посмотреть на глупца, который думает, будто способен что-то дать дивам.

Они слушали его.

И смотрели.

Смотрели и слушали. Вот так, с насмешкой в зеленых глазах, заставляющей остро ощутить свое несовершенство. И уже тогда следовало бы уйти.

Его, Свята, предупреждали ведь.

Начальник лагеря. И другие, которые были по ту сторону забора и чувствовали себя хозяевами. Правда, лишь по ту сторону забора. А здесь, рядом с дивами, они вдруг утрачивали всякую важность, становясь теми, кем и были — ничтожными жалкими существами.

И ни собаки, ни автоматы, ни пулеметы на вышках не способны были изменить этого.

— С ними тяжко, — пожаловался Святославу начальник лагеря, уже потом, в своем свежеотстроенном доме, пахнувшем древесною стружкой и чужою заемной силой. — Никого-то не слушают… эх…

Он махнул рукой и налил себе водки.

— Но без них хуже… я с Ясенем поговорю, это старший их, да только…

— Неужели они не хотят вернуться? — Святослав и вправду был молод и ничего-то еще не понимал, кроме того, пожалуй, что уж он-то шансом всенепременно бы воспользовался. Так почему дивы не желают? Ведь и делать-то им ничего не надо, кроме того, что они по сути своей делать должны.

— Хотят, не хотят… тут другое… их однажды предали. Они лечили. Помогали. Всем помогали. А их вот ведь… многие не доехали сюда, особенно молодняк… молодняк у них слабый. Я уж… ай, все одно узнаешь, если вдруг, то… чего только не делал, чтоб сберечь. Даже, не поверишь, браслеты снял с тех, что послабше… а чего? Куда им туточки идти? Тайга кругом… дивы или нет, а… — он махнул рукой. — Все одно мерли…

…но не так, как в других поселениях, где начальство подобным мягкосердечием не отличалось. Он же, этот лысоватый полноватый человечек, больше похожий на мелкого чиновничка, чем на военного, которому было поручено этакое непростое дело, суетился и краснел.

Пил.

Вздыхал.

И потеряв всякий страх говорил. Говорил о вещах, безусловно, крамольных, и во время иное, тут гадать нечего, вскорости сменил бы он не только погоны, но и место жительства, возможно, пополнивши бы ряды постояльцев.

— Аленушку они мне подняли. Ясень и поднял. Он хоть и грозный, и к людям… а как ему к людям, когда люди такие? Но поднял… иные-то лишь руками разводили. Вот я и… может, они там чего и делали, я ж что? Я человек маленький, мне-то откудова ведать? Но это там, а тут… я контингент берегу.

Оно и верно.

Это Святослав понял позже, побывав на других поселениях, тогда-то и оценил, что сытный запах, шедший от дальнего барака, что сами эти бараки, поставленные из плотного леса, зачарованные от сырости и плесени, с высокими полами, которые не промерзали даже зимой. Оценил и целые ватники, и то почтение, с которым люди, да и нелюди, относились к смешному Савелию Никитовичу.

…у него не получилось защитить своих подопечных. Не всех. И он искренне, как-то с совершенно непотребной человечностью, выматывавшей и его, и Святослава, переживал о тех, кто ушел.

Что с ним стало?

И выяснить можно бы, но отчего-то не хочется. Может, оттого, что знание не оставит места надежде. А вот рассказать обо всем вышло легко.

И сам не заметил.

Такси давно довезло до нужного места, и уехало, а Святослав все говорил, не имея сил молчать. И слова находились, и вспомнился вдруг взгляд того дива, в котором насмешка сменилась печалью, а та — сочувствием к нему, глупому мальчишке, такому наивному. Он будто наперед знал, что произойдет дальше, и с мальчишкой, и с наивностью.

Святослав замолчал.