Заморский выходец - Николай Алексеев

XI

Пред «тремя»

В палаццо Дожей еще до сих пор сохранилась комната «трех». «Три» — это слово заставляло бледнеть венецианца, заставляло его испытывать суеверный ужас. Никто не знал в лицо этих «трех» — трех инквизиторов; они были таинственны — самому дожу они были ведомы настолько же, насколько последнему нищему на площади св. Марка. А кто их видел, тот не мог ничего никому рассказать или потому, что за этим свиданием следовала его смерть, или — если это был свидетель — потому, что обязывался страшной клятвой молчания: у кого могло найтись смелости нарушить, на верную гибель себе, клятву, данную «трем»? «Три» были всеведущи и беспощадны. Их наказание обрушивалось неожиданно, поражало, как молния: вчера свободный и веселый человек к утру пропадал без вести, и никто не знал, что с ним сталось, только его родственники и знакомые шепотом передавали друг другу догадку:

— Он взят по приказу «трех».

«Взят тремя» было равносильно «помер», и жена взятого смело могла идти заказывать по нему заупокойную мессу; ждать, пока ей выдадут его обезглавленный труп, было бы бесполезно: виновный в буквальном смысле стирался с лица земли, и его могилой был омывающий стены палаццо мрачный, глубокий, узкий канал, в который бросали тело казненного.

Впрочем, иногда судьи хотели быть милосердными: обвиняемому даровалась жизнь. Но такая жизнь была хуже смерти: несчастный умирал медленною смертью, без света и воздуха в тюрьмах — piombi или страшных camerotti — «каменных колодцах», как их называл народ.

Стены комнаты, где заседали эти страшные судьи, были обиты золотой кожей, золоченый потолок был покрыт чудною живописью кисти Тинторетто; если был день, из окна открывался великолепный вид на залитую солнцем Венецию; и в этой же комнате бренчали цепи; звучали орудия пыток, слышались стоны пытаемых, и из нее же вилась узкая, темная лестница в тюрьмы — piombi [2].

Сюда привели Марко после захвата, а вместе с ним и Джузеппе Каттини. Кабатчик хотел было ускользнуть, когда лодка подплыла ко дворцу Дожей, но его задержали.

— Помилуйте! — ведь не я обвиняюсь! — взмолился он.

— Все равно, ты должен дать показания, — было ему ответом, и два сбирра стали по бокам его. Каттини почувствовал себя в положении обвиняемого и дрожал как осиновый лист.

«Еретика» поставили перед длинным, узким, покрытым черным сукном столом, на котором стояла пара зажженных восковых свечей. Три одетых во все темное человека с закрытыми лицами неподвижно сидели на креслах.

— Твое имя? — промолвил один из них, сидевший в центре.

Слова эти были сказаны ровным, спокойным голосом, но какая-то зловещая нотка слышалась в нем. Впрочем, это, быть может, казалось так от того места, где звучал этот голос.

— Марк, — ответил обвиняемый.

— Прозвище?

— Кречет-Буйтуров. Я — русский.

— Какой ты веры?

— Я — христианин.

— Пожалуй, и католик? — насмешливо заметил инквизитор.

— Я крещен по обряду греческой церкви.

— Признаешь ты власть святого отца папы?

— Признаю, как епископа.

— Ты — еретик, несомненно. В чем ты еще обвиняешь его? — обратился инквизитор к Каттини.

Тот трясся как в лихорадке.

— Я, я… я ни в чем… Я… это не я… — щелкая зубами, лепетал он.

— Как не ты? Донос, опущенный в пасть льва [3], был подписан тобой.

— Это точно… А только я, что ж? Я очень мало знаю этого еретика. Это Марго, вдова резчика, Маттео, ее сосед, и еще другие многие. Правда, мне известно, что он распространял ересь, совращая с пути девушек… Он вообще — заклятый еретик и ругает святого отца… Он смеется над нашими обрядами…

— Можешь ты что-нибудь сообщить об его занятиях колдовством?

— Нет… Я слышал, что он чарами призывает бедствия на Венецию… Но как он колдует, сам я не видел. Его соседи знают, опять же Марго, Маттео… Я ничего не знаю, ничего…

Вдруг он упал на колени.

— Отпустите меня! Бога ради, отпустите меня, — завопил он.

Инквизиторы, казалось, не слышали его жалоб. Они тихо перешептывались.

— Надо допросить свидетелей, — промолвил вслух инквизитор и поднялся. — Уведите еретика в камеротту! — приказал он. — А ты можешь идти, — обратился он к Джузеппе: — Да помни: будь нем как рыба, не то…

И он красноречиво показал на шею.

Каттини чуть не подпрыгнул от радости.

— Ни одного слова, ни одного полуслова! Буду нем, глух, слеп, что хотите. Я — не враг себе… — скороговоркой затараторил он, а потом не утерпел, чтобы не кинуть в сторону Марка: — А ты посиди в колодце!

XII

Беседа приятелей

— Что?! Его забрали?! — и, крикнув это, Беппо от удивления даже вскочил со скамьи.

— Да.

— Может ли быть! Когда же?

— Сегодня ночью. Вероятно, вскоре после моего ухода с сестрой, — ответил Джованни.

— Бригитта ездила с тобой к нему?

— Да. Ей удалось узнать, что Марка хотят схватить.

— Ну?

— Ну, и мы поехали предупредить его и дать ему возможность скрыться заблаговременно.

— Фу, чего же ты меня напрасно испугал! — облегченно вздохнув, сказал Беппо. — Значит, его не забирали, а он просто-напросто сам скрылся?

Джованни отрицательно покачал, головой.

— Нет, я знаю наверно, мне сказал сам Карлос.

— Но почему же его взяли?

— Его обвиняют & ереси и колдовстве.

— Господи! Ведь выдумают же!

— Против него целый заговор. Тут участвуют и моя мать, и сосед Маттео, и многие другие. Все это устроил Каттини.

— Вот подлый! Ну, как не переломать ему ребер! — вскричал Беппо. — Гм… бедняга ведь пропал, Ванни! — добавил он, помолчав.

— То же сдается и мне. Ты знаешь, моя сестра выходит замуж за Джузеппе.

Беппо остолбенел от изумления.

— Как?! За этого каналью?!

Джованни пожал плечами.

— Я сам не меньше твоего удивляюсь. Он уже сегодня был у нас.

— И Бригитта не плюнула ему в лицо?

— Она очень ласково с ним поздоровалась.

— Но это черт знает что такое! Бригитта, «святая Бригитта», как я ее звал, так любившая Марка, и вдруг… Знаешь, наслушавшись таких вещей, можно с ума спятить!

— Между нами сказать, мне сдается, что сестренка что-то задумала.

— А! Это меняет дело! Ее согласие на брак — просто хитрость?

— Мне кажется.

— Вот это так, этому можно поверить! Ты не знаешь, куда Марка заключили?

— Нет.

— Хоть бы это узнать. Все, может быть, можно было бы хоть весточку ему подать.

— Я подговорю Бригитту, чтобы она выведала у Каттини.

— Вот-вот!

— Поедем ко мне. Вместе и потолкуем с Бригиттой.

— Нет, я лучше останусь дома. Столкнусь у тебя, пожалуй, с Каттини, не выдержу и побью его.

— Я и сам тоже едва удерживаюсь, чтобы не дать ему пинка. Э-эх, Марк, бедняга! Увидимся ли мы с ним когда-нибудь? Ну, прощай!

— Вечером будешь на площади св. Марка?

— Буду.

— Там встретимся и поговорим. Бригитта-то пусть работает.

— Я надеюсь на нее.

Вечером на площади перед собором св. Марка Джованни говорил Беппо:

— Я передал Бригитте.

— И что же?

— Она пыталась расспрашивать полегоньку Каттини.

— Ну?

— Нем как рыба. Чуть речь заходит о Марке, он хоть бы щелкнул.

— Ах, проклятый! Плохо наше дело!

— Я еще не теряю надежды, дружище. Не такова Бригитта, чтобы отступать. Дай сроку — выпытает.

— Дай Бог! — ответил Беппо, тяжело вздыхая: несмотря на уверение товарища, он мало надеялся.

XIII

Змейка

Джузеппе Каттини со дня ареста Марка был в довольно странном состоянии духа. С одной стороны, согласие Бригитты на брак с ним заставляло его чувствовать себя на седьмом небе от радости, с другой — от страшных «трех» его кидало в жар и холод. Дело в том, что кабатчик далеко не был уверен в своей безопасности. «Как бы этот проклятый еретик не наплел чего-нибудь на меня», — думал он, и ему уже мерещилась страшная темница. Он уже почти раскаивался, что подал донос, и вздыхал о счастливом времени, когда не нужно было заботиться ни о каких «трех», можно было говорить что угодно и чувствовать себя в полнейшей безопасности. Теперь приходилось следить за каждым словом: жест, который сделал инквизитор, хорошо запомнился ему. Поэтому всякий раз, когда заходила речь о Марке, Каттини становился, действительно, «нем как рыба», по выражению Джованни. Даже с Бригиттой он не разговаривал о нем, как ни старалась та навести разговор на это. Единственным его утешением являлась мысль, что Марк погиб безвозвратно, и, если иногда, в минуту опасений, он раскаивался, что подал донос, то гораздо чаще злобная радость заставляла замирать его сердце, когда он представлял себе картину казни Марка; ему мерещились дымные облака, языки пламени и посреди них искаженное муками прекрасное лицо «северного еретика» — Джузеппе все еще думал, что Марка приговорят к публичному сожжению; он плохо знал обычаи «трех», девизом которых было: суд скорый и тайный.