Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская

На следующий день поутру в Вашингтон полетела шифрованная депеша: „вчера пополудню тетя ксения наконец век знк уехала в давос кататься на лыжах тчк погода солнечная зпт на вершинах шапками лежит снег зпт его хватит надолго тчк Мирон“. Из главпочтамта, потирая руки и от удовольствия щурясь, вышел Мирон Миронович Сыркин. Сегодня он мог не ехать в игорный дом, не идти в баню париться, не посещать ВДНХ, зоосад и выставку работ народных умельцев резьбы по дереву, а также не делать массу других, давно остопиздевших ему вещей. Сегодня был его день. Встречу с Пиздодуевым он назначил на восемь вечера, и у него оставалась уйма времени. Полной грудью вдохнув выхлопных газов, Мирон Миронович осмотрелся, распахнул небрежным жестом пиджак и не спеша, прогулочным шагом двинулся вверх по Тверской. Да, трудно поверить, но это была Москва!

Москвичи брали разбег. Шустря и лавируя, они отпихивали его локтями. Вытесняли на мостовую. Неслись на красный свет и трубили машины. Народ клубился на переходах — отчаянные бросались наперерез. Мойщики домывали витрины, расплескивая радужную пену под ноги, на тротуар. Пронеслись невидящие туристы, щелкая на ходу аппаратами „кэннон“. Неистово голосили газетчики. На углу пел баритон, девочка наигрывала на скрипке. Скрежеща рельсами, прозвенел допотопный трамвай, с которого пассажиры свисали гроздьями. Заголосила женщина, хватившаяся кошелька. Проехало большое начальство. Турникетами перегородили улицу. Прогремел ломовой извозчик с розой в картузе. Мужик, оступившись, грузно упал в разверзнутый люк. Сдох светофор, бессмысленно мигая желтым глазом. Милиционер засвистел в свисток, но его заглушил грохот отбойного молотка, поднимающего на дыбы асфальт. По чахлому газону в сторону набережной прохромал голубь. Из ближайшей закусочной потянуло сосисками.

Мирон Миронович завернул за угол. На постаменте с каменными чертами лица стоял Маяковский, возвышаясь над всем этим гамом и смрадом. Стиснутые кулаки он держал во вместительных карманах брюк, широко расставив слоновьи ноги. И смотрел вдаль — туда, где над линией горизонта в туманной дымке алел рассвет и стаи бесшумных птиц, отчаянно маша крыльями, взвивались к солнцу.

Домой Пиздодуев не вернулся, схоронившись меж странников на Белорусском вокзале. Заблаговременно купив карту Москвы, бумаги, перьев, чернил, примостившись у стойки круглосуточного буфета со стаканом грушевого компота, Пиздодуев писал. Кружком он обвел Кремль и пустил к нему с разных сторон дугообразные волны. Обозначил как стратегический объект номер один секретную типографию, где штамповались его книги и где он не раз бывал под лягушачьим присмотром в целях внесения последних поправок. От этого главенствующего объекта повел он зигзаги к подземным бетонным складам, которые знал не все, да и те понаслышке; от складов протянул кривые к своему дому. На полях описал подземные и наземные способы транспортировки — крытыми вагонетками линиями метро, бронированными машинами с вооруженной охраной. Аккуратно свернул карту и взял чистый лист. Обмакнул в чернила перо, стряхнул жирную каплю, сделал разворот локтем и — застыл. Больше он ничего не помнил. Ни названий своих книг, ни их числа, ни о чем они, то есть не знал и масштабов той катастрофы, которая, подобно свинцовой туче, двинулась на Москву.

Зал ожидания — с липким, замызганным полом, с мутными, в подплевах окнами — пестрел публикой. Скамьи в основном были заняты. Кто-то доедал огурец, кто-то менял онучу, а кто-то подавно спал, мелодично посвистывая. Стеклянная от недосыпа буфетчица в кружевной наколке, каких пруд пруди по полустанкам страны, сомнамбулически, в забытьи протирала столики. Протяжно зевали, сворачивая скулу набок, слипшиеся за ночь стрелочники. По Москве несмело стелился жидкий рассвет.

До восьми часов вечера, на которые Сыркин назначил Степану встречу, оставался весь день. Проклиная свою диковинную забывчивость — хотя что-то тут было не так, и он не мог понять что, — Пиздодуев силой втиснулся в просвет на скамье, свернулся калачиком. Тяжело упал тугой куль. Отпихивая Пиздодуева пятками, сквозь сон застонала женщина. Но ничего этого Пиздодуев уже не слышал. Он спал.

„О’кей“, — сказал Мирон Миронович, нежно погладил спинку скамейки и первым поднялся. „Все, что вы мне здесь пехедали, и кахгу, — он похлопал себя по внутреннему карману, — я, разумеется, передам дальше, мы пхимем мехы“. — „Нет, нет, вы не поняли, — широко заулыбался Пиздодуев, прижав руки к груди. — Меры, какие меры, что вы, ей-богу, впрямь! Не так, без балды — воздушная ядерная атака прямой наводкой. По типографии, потом Кремль — лягушатники уже и там загнездились, но замаскированы под людей, вы меня понимаете?..“ Мирон Миронович сделал предостерегающий жест рукой. „Пхостите, мой молодой дхуг, но эха гохячих войн пхошла, — соврал он. — Пхитом моя дехжава не заинтехесована в остхом междунаходном конфликте“. — „Какой международный конфликт! Вы что! — и Пиздодуев в досаде хлопнул себя по ляжкам. — Мы доживаем последние часы в старом мире! Завтра лягушачья зараза расползется везде! Тактика молниеносного реагирования — вот наш последний шанс!“ — „Ну, хохошо, хохошо, — еще раз соврал Сыркин. — Мы будем хешать, договахиваться…“ — „Давайте, договаривайтесь, — отчаявшись, сказал Пиздодуев. — Но только попомните мои слова (он резанул паузой), они идут и по вашему следу“. Фигура Пиздодуева замаячила на горизонте, срезаясь крутым обрывом. Степан спускался к реке. „Да ради Бога, — прокричал Сыркин ему вдогонку. — Не ночуйте, пожалуйста, на вокзалах, поищите себе другое прибежище“. Внизу, угасая, поблескивала река. Бесшумно ползли пароходы. Вспыхивали, слепя, огни. Огромный город медленно таял в вечерних сумерках.

В штабе лягушатников, за столом зеленоватого стекла с вкраплениями алмазной крошки, под тусклым мерцанием вдавленных в потолок плафонов, на прозрачных вертящихся табуретах сидела компания отлично одетых людей. Один из них, Восковой, смахивающий на манекена, со сцепленными на столе руками, тихо и внятно, не поднимая головы, сказал: „Ну-с, господа, я задал вопрос, — и потом, после паузы: — Так где же он, господа? Чай, не на Марсе?“ — „Изволите шутить, ваше высокородие“, — иронически отозвался другой, с прилипшими к лысому черепу большими ушами, стремительно завертевшись на табурете. „Нимало, — сказал Восковой. — Я решительно настаиваю, чтобы поимка произошла немедленно. Это из рук вон, господа. Не полагаю, чтобы понадобились особые меры. Кончено“. Третий, похожий на мумию, какой-то Забальзамированный, который и звался-то Бальзамир Перепончатый (больше ни у кого из присутствующих имен пока еще не было), до тошноты маячивший туда-сюда на пол-оборота, притормозив, возразил: „Как? Извольте войти в мое положение. Ведь ситуация такова, что недолго и упустить. Велите-ка лучше дать вспоможение“. — „Право, теперь дать нельзя, — сказал, захрустев пальцами, Восковой. — Об исчезновении интересующего нас лица поползли нехорошие слухи. В народе волнение. Я не думаю, чтобы мы были вправе пренебрегать. Все наши теперь там…“ — „Полноте, подите с ними! — прервал его Бальзамир. — Сущая безделица, а не бунт — пошлите узнать. Напротив, судя по настроениям, народ в радостном ожидании перемен“.

„Я затрудняюсь утверждать правоту вашего рассуждения. Риск не в моем стиле. Поэтому поимка будет произведена малыми силами. Мы сделаем все возможное, чтобы предотвратить гнусную провокацию известного всем лица, которое угрожает безопасности государства, мы выкрикнем свое „нет“, мы задавим зверя в его берлоге, — сказал Восковой без выражения на лице и, словно опомнившись, обратился к четвертому, который сидел, уставившись в одну точку впереди себя: — Да только поспеют ли? Завидят ли ночью огни? Что, смирны ли у них нынче лошади?“ — невпопад спросил он. Вперед Смотрящий в раздумье закрутился на табурете, но башка оставалась на месте, и он продолжал, вперившись, смотреть в невидимое пространство. Тут и другие пошли вращаться, некоторые завертелись до вихря. В особенности старался тот, горящий фосфорическим светом, который мелькал и мелькал, будто маяк в дурную погоду.

„Все это вздор, — вмешался Бальзамир, единственный не завертевшийся. — Нужды нет, что мы копыта-то избегали искавши, ноги, поди, прямо в жопу растут, а ты пиздеть!“ Восковой медленно поднял на него бездонные пустые глаза, в которых не было ничего — ни гнева, ни усталости, ни печали, а только отражение тусклых полночных ламп. „Рыло, — сказал он, — знай свое свиное корыто!“ И хрястнул кулаком что есть мочи. По стеклу разбежались мелкие паутинки. „Найти мне его, из-под земли, блядь, достать!“ Восковой заскрежетал по столу длинными, загнутыми внутрь ногтями. Другие с готовностью сделали то же. Пошел скрежет. Торжественно помолчали.