Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Столь же благосклонно в конце 1926 года оценила работу всех отделов Института Научно-художественная секция ГУСа. Напомним, что в начале 1926 года она постановила «усилить социологические исследования в области литературоведения»[126], однако 9 декабря дала Словесному отделу поощрительную характеристику: «Отдел в значительной мере осуществил свои плановые предположения; в частности ему удалось в большей степени, чем раньше, развернуть исследовательскую работу в социологическом направлении, на важность которой в свое время указывалось в резолюции Подсекции». Интересно, что здесь приветствовались не только социологические разработки ЛИТО, но и «экспериментальные работы по лингвистике и поэтике»[127].
Разрешенный плюрализм подходов можно заметить не только в области художественного творчества, но и в сфере науки. Высказывания на этот счет позволял себе даже курирующий Институт чиновник Главнауки П. И. Новицкий, о чем свидетельствует, например, сохранившееся в фонде Б. В. Казанского его письмо от 2 февраля 1927 года. Оно было написано в ответ на запрос ученого секретаря Словесного разряда о причинах отказа в субсидировании Общества изучения художественной словесности (одно из самых «формалистских» подразделений ЛИТО). Здесь заведующий Художественным отделом Главнауки писал: «На Ваше письмо я должен ответить, что мое личное отношение к Обществу изучения художественной словесности остается неизменно благожелательным, и я считаю своей обязанностью всячески помогать обществу. Меня нисколько не смущает то обстоятельство, что наиболее крупные работники общества принадлежат к так называемой формалистической школе в литературоведении. Я глубоко убежден, что никакого социологического литературоведения не может существовать без того тщательного исследования формальных вопросов литературного стиля и литературных жанров, которое было проделано русскими „формалистами“ и немецкими литературоведами. Я считаю, в отличие от многих марксистов, всю работу ленинградских литературоведов блестящей работой, значительно облегчившей построение социологии литературных стилей. Поэтому не может быть речи о каком-либо изменении моего отношения к обществу по принципиальным мотивам»[128]. Подобные мысли о значимости формалистских работ и сама допустимость сосуществования социологических и формальных методов в скором времени будут искореняться огнем и мечом, как абсолютная крамола.
Близкие «еретические» декларации содержатся и в научных статьях Шмита, и в его официальных отчетах, но они не прошли незамеченными мимо бдительных марксистских критиков, и довольно скоро о них вспомнят.
Так, в докладе «Единое искусствоведение», произнесенном на торжественном заседании ГИИИ 14 марта 1926 года, директор опровергает отождествление формализма и идеализма, ставшее общим местом в нападках критиков-марксистов. Докладчик справедливо указывает, что в формалистских исследованиях «все построено на фактах и материальной данности». И далее утверждает: «И когда про наш Институт говорят, что он — твердыня формализма <…> то лично я нахожу, что это неплохо: плохо было бы, если бы нас могли бы упрекнуть в приверженности к „философской эстетике“, т. е. к ненаучности, к отрыву от фактов, к заоблачным умствованиям»[129]. И позже, в статье «Государственный Институт Истории Искусств» (1927) директор, в духе свойственной ему казуистики, в качестве «переходного ко всеобщему внедрению социологического изучения искусств, а потому пока допустимого», оправдывает эклектический подход к изучению искусства, тот самый, в котором формалисты упрекали своих противников[130] и который стал жупелом для наиболее оголтелых марксистов[131]. Совпадет с рассуждениями Новицкого и следующий его вывод в статье конца 1927 года, что нужно «не противопоставлять, а сопоставлять формальный и социологический методы в едином искусствоведческом методе, направлять к социологическим целям формально-стилистический анализ»[132].
О том, что и в начале 1928 года методологическое инакомыслие еще допускалось, свидетельствует написанный Словесным отделом (датированный 25 февраля 1928) «Общий очерк деятельности Отдела словесных искусств 1924–1927 г.». В методологическом введении к нему все названо своими именами. Здесь объективно отмечается определившийся к концу 1927 года историко-литературный уклон разработок Отдела, но при этом подчеркивается не академический и не традиционный, а новаторский подход к эволюции литературного процесса, на основе «изучения „низов“ литературы, „младших линий“, „литературного фона“, из которых вырастали крупные писатели». Здесь же отмечается необходимость «выдвижения на первый план задач формального анализа художественных произведений» на первом этапе существования ЛИТО, говорится об интересе Отдела к поэтике, встречаются выражения: «спецификация», «эстетически-технологическое изучение литературы как художественного слова» и т. д.[133] Сами эти понятия и определения уже совсем скоро станут табуированными[134].
Марксистский семинарий
Судя по протоколам заседаний и другим документам, к 1927 году главным действующим лицом в Институте становится Я. А. Назаренко. С первых дней директорства Шмита он был введен в Правление как помощник директора по административно-хозяйственной части. Назаренко тут же сам себя начал назначать в ревизионные комиссии, а также заменять старый зубовский персонал: завхоза и технических сотрудников, назначая на их место членов ВКП(б) и бывших комиссаров с сомнительным прошлым[135]. В Институте начались скандалы, доносы и воровство, но зато образовалась партячейка. Через два года, с помощью интриг и кляуз, Назаренко влезает в Правление издательства «Academia»[136], на следующий год — в Правление ВГКИ (Высших государственных курсов искусствоведения при ГИИИ)[137] и, наконец, в 1929 году получает должность замдиректора с огромными полномочиями.
С самого начала Шмит часто вместо себя посылает Назаренко в Москву на заседания различных комиссий и коллегий Главнауки, вероятно, полагая, что члену партии легче договориться с партийным руководством. Таким образом, от Назаренко начинает зависеть очень многое. Дело в том, что Институт в финансовом отношении был изгоем. Он имел статус государственного, но со времен Зубова бюджетно не финансировался или почти не финансировался. А для выживания были необходимы субсидии не только на ремонтно-хозяйственные работы, но и на научные: на издательские нужды, на командировки и экспедиции, на книги для библиотеки и т. д. А главное — нужно было «выбивать» штатные места: большинство молодых сотрудников Института, как и при Зубове, продолжало работать бесплатно или почти бесплатно[138]. Особенно нужны были штатные единицы для сотрудников 2-го разряда и для аспирантов (которые появляются в ГИИИ во второй половине 1920-х годов), чтобы молодые специалисты, заканчивающие ВГКИ, продолжили заниматься исследовательской работой при Институте. Кроме того, Назаренко поручалось добиваться от Наркомпроса утверждения нового устава Института, без которого более реальной казалась угроза расформирования, слияния и ликвидации[139]. Он делегируется также на разные заседания по методологии и идеологии, в частности на конференции по социологии искусств[140]. Ошибкой Шмита с первых лет было также назначение Назаренко исполняющим обязанности директора во время своих многочисленных отлучек. Все это в совокупности, как и реляции о «великой» роли Соцкома, сыграло не последнюю роль в продвижении этого интригана.
На заседаниях Правления Назаренко не только отчитывался о поездках в Москву, но и выдвигал новые инициативы. Об одной из них следует сказать особо.
12 февраля 1926 года на заседании Правления Института Назаренко предложил организовать для молодых специалистов при Соцкоме «исследовательский семинарий по теории исторического материализма в применении к искусствоведению» (или короче — «Семинарий по марксизму»). Идея была поддержана Правлением, а работа в нем «признана обязательной для всех аспирантов ГИИИ»[141]. Семинарий начал функционировать в конце 1926 года, но на полную мощь работа в нем развернулась не сразу, а лишь к концу 1927 года, когда краткий период либерализации завершился. Самостоятельной единицей он стал после ликвидации Соцкома.
Назаренко хорошо чувствовал конъюнктуру. Именно в это время высшее начальство потребовало от молодых ученых подтверждения идеологической лояльности, что выражалось в обязательных экзаменах по марксизму и различным политнаукам[142]. Таким образом начинается отсев неугодных властям сотрудников. Контингент аспирантов и молодых специалистов меняется. И главный марксист Института подключился к этой кампании, понимая, что с молодежью ему будет справиться легче.