Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес - Аиссе

Вот как я распорядилась бы на месте вашей уважаемой кузины. Поговорим, однако, о другом. Герцог де Жевр{48} хворает и усердно лечится. Сейчас он у себя в Сент-Уане{49}, куда на поклон к нему ездит вся Франция, он возлежит на своем ложе, весь в кружевах и лентах, занавеси раздвинуты, постель усыпана цветами, с одной стороны у него картинки для вырезывания, с другой — вышивание. И в эдаком виде он принимает посетителей. Вокруг его постели толпится человек двадцать придворных, а его батюшка и братец всю эту честную компанию усердно потчуют. Постоянно накрыто два, а то и три стола на двадцать приборов каждый. Господин д’Эпернон там днюет и ночует. Для завсегдатаев дома заведена особая зеленая одежда, так что ежели на ком зеленый камзол, зеленые чулки, башмаки и шляпа, тот беспрепятственно может в любое время взойти к герцогу, — всего роздано около тридцати таких зеленых нарядов. Король по этому поводу как-то сказал, что стоит им переменить камзолы на больничные халаты, что, кстати, было бы для них даже удобнее, поскольку все они не в полном здравии, и будет точь-в-точь как в Шаритэ{50}, где тоже все ходят в зеленом. Несколько дней назад была там одна моя знакомая; хозяина дома она застала за вышиванием — он возлежал на кушетке, обитой зеленым штофом, под искусно расшитым зеленым покрывалом, в серой шляпе с зеленой каймой, зеленым плюмажем и с огромным пучком руты. Герцог д’Эпернон, тот помешался на хирургии — каждому встречному и поперечному он норовит отворить кровь и сделать трепанацию черепа. Какой-то кучер на днях разбил себе голову, так он просверлил ему череп. Уж не знаю, остался ли бы бедняга в живых, не сделай он ему этой операции, но нет сомнения, что отправлен он на тот свет стараниями сего хирурга. И это еще не все. Вздумалось им как-то потешить себя сельским праздником, и герцог де Жевр дал одной девице приданое; и вот в ночь после свадьбы господин д’Эпернон вдруг возжелал отворить новобрачному кровь. Несчастный всячески этому противился. Чтобы добиться его согласия, герцог де Жевр дал ему сто экю. Вот, сударыня, что происходит на наших глазах, на виду у всего света, и это при весьма строгих установлениях. Между тем нельзя отказать обоим нашим правителям{51} в благоразумии и даже благочестии. И однако самые знатные и благопорядочные господа прилежно ездят на поклон к этому чудовищу, а дабы оправдаться в своем раболепии, говорят, будто он — человек благородных мыслей и всякому готов услужить. Те, кто близко с ним знаком, знают, что он любит не столько оказывать услуги, сколько принимать их от других, а щедр он за счет своих кредиторов, да еще тех денег, что приносят ему игорные столы, а ведь это позор для королевства. Я вся киплю от негодования, уж простите меня. Что касается двора, то тут все ведут себя пристойно: никто на людях не срамится.

Не хотите ли теперь послушать о людях вам известных? Господин де Ферриоль все такой же, милейший человек, он по-прежнему находится в добром здравии, и дела у него все те же; по-прежнему ко всему на свете равнодушен; неравнодушен он к одним только молинистам: тут выказывает он превеликое рвение; он относится к ним со страстью, доходящей до неистовства. Когда случается ему беседовать с кем-либо, кто держится иных взглядов на сей предмет, он просто впадает в ярость. Иной раз до того растревожится, что и сон его не берет. Он поднимается в восемь часов утра, чтобы поделиться своими соображениями или какой-нибудь чепухой, услышанной накануне. Просто смех берет, глядя на него. Что до госпожи де Ферриоль, то она на этот счет весьма разумна и об этом говорит лишь в выражениях пристойных: а впрочем, и у нее все те же волнения. Она в точности такая, какой вы ее оставили, разве что еще больше потолстела, — все так же переменчива в своих решениях и все так же не выносит, чтобы кто-нибудь поступал ей наперекор; а тут еще эта собачонка, которая удирает, когда она ее кличет, и этот старый слуга, дерзкий и ворчливый, который обращается с ней безо всякого почтения, — ведь до того доходит, что он ей говорит: «Вы сами не знаете, чего вам надобно». Я в такие минуты готова швырнуть в него каминными щипцами, а она его дерзости выслушивает с таким терпением, что это просто нестерпимо. Клянусь, он прибил бы меня, когда бы посмел. Что до остальных слуг, то они весьма недовольны, что их вечно бранят, но держатся они с подобающей почтительностью, и вот к ним она постоянно придирается. Бывает, что доводит их до слез, а я тогда утешаю их как могу. С сыновьями у нее все по-прежнему. Одному она решительно все спускает, и тот делает что хочет. Здоровьем он не слишком крепок. Это премилый малый, он и умен, и остроумен; все любят его, и он вполне этого заслуживает. Д’Аржанталь очень занят; свои обязанности выполняет усердно: все утро проводит во Дворце Правосудия{52}, после обеда и до пяти часов занимается дома. Одно из самых любимых его развлечений — это театр. Мне сдается, он ни в кого не влюблен и лучше, нежели прежде, знает теперь свет. С женщинами он неизменно учтив и в разговорах с ними никогда не позволяет себе никаких нескромностей. Господин и госпожа Найт поочередно болеют лихорадкой. Мне кажется, она не столько дорожит мужем, сколько своим положением замужней дамы. Очень избалована, не терпит, чтобы ей в чем-либо перечили. Вообще брак этот вряд ли будет долговечен. Она то и дело плачет, а так как муж все еще влюблен в нее, она каждый раз оказывается правой. Боюсь, ему еще предстоит с ней немало хлопот. Не передавайте только, пожалуйста, моих слов вашей любезной сестре, но напрасно она так избаловала свою дочь. Получи она строгое воспитание, из нее вышел бы больший толк, сейчас же она просто невыносима. Ничего не желает знать, все должно делаться так, как хочет она, а чуть что не по ней, тотчас же выходит из себя, начинает браниться и просто теряет здравый смысл. Право же, это очень жаль, она могла бы стать в высшей степени приятной особой.

Госпожу де Тансен время от времени начинает бить лихорадка. Говорят, что, несмотря на это, она порядком растолстела. Я по-прежнему с ней не вижусь и полагаю, что так будет продолжаться до конца наших дней, разве что архиепископ{53}, вернувшись, потребует нашего примирения. Но я твердо решила в этом не уступать. Я просто счастлива, что нет больше необходимости выполнять эти тягостные обязанности, и к тому же не стало никаких поводов для волнения; их ведь не избежать, когда сталкиваются люди, которые друг друга терпеть не могут. Господина Бертье я теперь не вижу. По совести говоря, он редко застает меня дома, и ему надоело ходить понапрасну. Мы собираемся провести часть этого месяца в Аблоне. Меня замучили ломота во всем теле и частые простуды. Я просто в отчаянии, что вы не можете увидеть моей комнаты. Вы бы ее просто не узнали, она прелесть как хороша и убрана куда лучше прежнего, потому что нет ничего очаровательнее той прекрасной круглой чаши, которую вы мне подарили. На днях был у меня Ла Мезанжер и сказал: «Какой прекрасный у вас фарфор, особенно эта чаша!» Мебель у меня самая простая, хотя и сделана лучшими мастерами. Ко мне приходят теперь просто из любопытства, чтобы взглянуть на чашу. Мне очень хотелось бы, последовав вашему примеру, выбранить тех, кто пользуется ею как плевательницей. Вот какое длинное и бестолковое письмо я вам написала. Нежно обнимаю вас.

Из Парижа, 10 июня 1728

Говорят, мы все же поедем наконец в Пон-де-Вель. Госпожа де Ферриоль никак не может на это решиться. Все причины, которые она выставляла, отпали одна за другой. Сначала у ее мужа был безотлагательный судебный процесс — процесс перенесли на будущий год; затем она стала говорить, что муж никогда не согласится ехать с ней, а без нее он станет тратить много денег. Муж успокоил ее, что поедет вместе с ней в дилижансе или носилках, как она пожелает. Тогда она сказала, что не хочет уезжать, пока ей доподлинно не будет известно, приедет ли туда летом леди Болингброк. Госпожа Болингброк сообщила, что рассчитывает приехать не раньше начала зимы, да и то готова отложить свой отъезд до будущего лета, ежели госпожи де Ферриоль в то время не будет в Париже. Пришлось придумывать новые причины. Она заявила, что у нее нет денег. Брат ей их предложил. Так что, как видите, теперь она загнана в тупик и уже, кажется, решилась. Но теперь ей еще вздумалось до отъезда попить баларюкской воды, а воду еще не привезли. Так что у нас новая задержка. Думаю, что в конце концов она все же решится. Все уже измучились от этих колебаний. А дело все в том, что ей попросту неохота расставаться с маршалом{54}, хотя он-то о ней нисколько не думает и шага бы ради нее не сделал. Но она воображает, будто близость к нему придает ей веса в обществе. А никогда никто и не думает к ней обращаться, когда надобно чего-нибудь добиться у старого маршала. Ей частенько приходится оставаться в одиночестве. Дела у нее по-прежнему из рук вон плохи, она ни за что не платит, ни на что денег не расходует, безалаберна и скупа просто до невозможности. Я раз сто на дню вынуждена напоминать самой себе, что обязана ее уважать. Нет ничего горше, как выполнять свой долг из одного только чувства долга.