Из неизданных произведений - Джек Лондон

Итак, его гонорары были гораздо скромнее, нежели даже у самых посредственных его современников, а был он, кстати, куда более значительным писателем, чем огромное большинство его соратников по перу, и достиг более яркой и продолжительной славы.

Кук в письме к Эдгару По говорит: "Случай с Вальдемаром", который прошлой зимой я прочитал в номере вашего "Бродвей джорнел", если уж говорить начистоту, невзирая на косые взгляды, я без колебаний назвал бы самым дьявольским, vraisemblabler {Правдоподобным (фр.).}, самым страшным, жутким, потрясающим, подлинным шедевром беллетристики из всех, которые когда-либо создавал человеческий мозг и вообще держал в руках человек. Этот "желатинообразный, вязкий звук" мужского голоса! - ничего подобного никогда не было. Рассказ поверг меня в панический страх. Это меня-то, вооруженного двуствольным ружьем, и среди белого дня! А что бы сталось со мной среди ночи, да еще в каком-нибудь старинном мрачном загородном доме? В ваших рассказах я всегда нахожу нечто такое, что потом долго меня преследует. Зубы Беренис, остекленелые глаза Мореллы, сияющая красным ослепительным светом трещина на доме Ашеров, поры в палубе корабля в рассказе "Рукопись, найденная в бутылке", капли сверкающей жидкости, Падающие в бокал, в новелле "Лигейя", и т.д. - всегда у вас есть что-то такое, что вонзается в сознание, по крайней мере - в мое".

Примерно в то же время Элизабет Барретт Броунинг, тогда она была мисс Барретт, писала Эдгару По: "Здесь, в Англии, Ваш "Ворон" произвел сенсацию, настоящий фурор... Я слышала о людях, преследуемых рефреном "никогда", а один мой знакомый, имеющий, к несчастью, "бюст Паллады", теперь не решается на него смотреть в сумерках. Есть еще у вас новелла... обошедшая все газеты, о гипнотизме, которая привела всех нас в "самое восхитительное расстройство** и пробудила чуткие сомнения - "вдруг это все правда было", как говорят дети о рассказах про привидения. В указанной истории налицо власть писателя, его умение сделать чудовищное и невероятное близким и знакомым".

Но при всем том, что рассказы Эдгара По приводили читателей в "самое восхитительное расстройство", а мужчин среди бела дня в паническое состояние, и читались, можно сказать, повсюду, в те времена против них, по-видимому, существовало предубеждение, благодаря которому их относили к разряду отвратительных, непригодных к чтению. Нет, публика читала новеллы Эдгара По, но он не был принят публикой. И когда публика разговаривала с ним устами издателей журналов, языком ненадежных соглашений, он, негодуя, мечтал о своем собственном журнале - не о каком-то жеманном журнальчике, заполненном низкопробными рисунками и модными картинками, нотами и любовными историями, а о журнале, который высказывался бы о серьезных вещах и печатал бы рассказ, потому что это действительно рассказ, а не ерунда, которая, как утверждают, понравится публике.

Джеймс Хит писал Эдгару По о "Падении дома Ашеров": "Он (Уайт, издатель "Сазерн литерари мессенджер") сомневается, имеют ли его читатели в самом деле интерес к рассказам германской школы, хотя они и написаны мощно, высокопрофессионально. И с его мнением, честно вам признаюсь, я готов полностью согласиться. Сомнительно, чтобы истории из разряда безумных, страшных и невероятных могли иметь в стране заметную популярность. Ведь Чарльз Диккенс, мне кажется, нанес смертельный удар сочинениям подобного рода".

И вот, писательская братия той поры, та, что создавала бойко распродававшиеся модные рассказы и получавшая за них кругленькие суммы, мертва и забыта вместе со своими творениями, в то время как Эдгар По и его новеллы по-прежнему живы. Эта сторона биографии По непонятна, парадоксальна. Ведь издатели не любили печатать его рассказы, а люди их читать, и тем не менее они широко читались и обсуждались и запоминались, и обошли иностранную печать. Да, они принесли ему мало денег, но с той поры собрали огромные суммы и по сей день имеют широкий и устойчивый спрос. Во время их появления господствовала уверенность, что в Соединенных Штатах они никогда не статут популярными, однако постоянный спрос и вновь появляющиеся переиздания свидетельствуют о широком и прочном к ним интересе. Ныне мрачные, вселяющие страх "Падение дома Ашеров", "Лигейя", "Черный кот", "Бочонок амонтильядо", "Беренис", "Колодец и маятник" и "Маска Красной смерти" читаются с не меньшей жадностью, чем прежде, и особенно молодым поколением. А оно нередко печатью одобрения отмечает как раз то, что, будучи прочитано и одобрено пожилыми, потом было забыто, подвергнуто цензуре и осуждено, И все: же отношение к такого рода произведениям со времен Эдгара По сохраняется поныне. Ни один уважающий себя издатель, озабоченный числом подписчиков, не прельстится, не соблазнится рассказом о странном и трагическом, и читающая публика, если ей приходится так или иначе наткнуться на такие рассказы - а она каким-то образом ухитряется на них наткнуться, - заявляет о своем к ним безразличии.

Человек прочитает такой рассказ, отодвинет его с отвращением и скажет: "Он леденит кровь. Не желаю читать ничего подобного". Однако он или она снова и снова будут читать нечто подобное, а потом обратятся к этим произведениям, чтобы перечитать их еще раз. Поговорите с любым мужчиной или женщиной из читающей публики, и вы обнаружите, что они перечитали все или почти все из существующих историй, наводящих страх и ужас. При этом они занервничают, выразят свое отрицательное отношение к таким историям, а потом примутся разбирать их с таким знанием дела и пониманием, которое не может не удивить и не обратить на себя внимание.

Когда задумываешься, почему многие осуждают эти рассказы и в то же время продолжают их читать (это доказывает многолетний опыт и спрос на такие книги, как у Э. По), то встает вопрос: честно ли высказываются читатели, недовольно заявляя, будто их не интересует страшное, ужасное и трагическое? А вдруг их в себе пугает то, что им нравится пугаться?

Ведь страх сидит глубоко в корнях рода человеческого, Он возник первым из чувств и в первобытном мире был преобладающим. И поныне он остается прочнее всего укоренившимся душевным переживанием. Но в первобытном обществе люди были бесхитростны, с неразвитым самосознанием, они открыто наслаждались вызывающими ужас историями и культами. Ну, а теперь, разве наш сложный и развивший самосознание человек не испытывает наслаждение от вещей, вызывающих ужас? Может быть, дело в том, что он стыдится признаться в переживаемом при этом наслаждении?

Что влечет ночью мальчишек в заброшенный дом, побуждает их бросаться камнями и удирать с сердцами, колотящимися так оглушительно, что их стук перекрывает топот их несущихся как вихрь ног? Что же такое привлекает ребенка, заставляет его слушать вызывающие приступы страха сказки о приведениях, побуждает упрашивать "еще и еще"? Заключено ли в этом нечто пагубное и злое, о чем как о нездоровом предостерегает его инстинкт в момент, когда его влечет желание? Или, скажем, что же это такое, что заставляет учащенно биться сердце мужчин и женщин, ускорять шаг, когда они в одиночестве проходят через темный холл или поднимаются по винтовой лестнице? Не движение ли это тех самых диких инстинктов? Инстинктов не умерших, а уснувших с тех времен, когда первобытный человек в местах становищ жался к огню или, сбившись во мраке в кучу, дрожал вверху на сучьях деревьев.

Что бы то ни было и независимо от того, хорошели это или плохо, но ведь так оно и есть. Именно такие ощущения пробуждает в нас и Эдгар По, повергая в панику среди бела дня и приводя нас в восхитительное расстройство. Вряд ли взрослый человек, боящийся Темноты, признается в этом. Он стесняется, потому что пугаться темноты считается неприличным. Вероятно, люди чувствуют, что восхищаться рассказами, вызывающими страх и ужас, тоже неприлично. Возможно, инстинкт говорит им, что нехорошо, вредно вызывать такие эмоции, и, побуждаемые своими чувствами, люди говорят, будто не любят такие рассказы, хотя на самом деле их любят.

Величайшим чувством, которое разрабатывал Диккенс, как подметил Брукс Адамс, был страх; точно так же как храбрость - это величайшее чувство у Вальтера Скотта. Воинственное дворянство, видимо, с избытком обладало храбростью и с неизменной готовностью откликалось на храбрые дела. С другой стороны, у поднимающейся буржуазии, у осторожных торговцев и у горожан, только что избавившихся от притеснений и грабежа своих тяжелых на руку лордов, вероятно, сильнее было развито чувство страха и готовности к страшному. По этой вот причине они и пожирали сочинения Диккенса, ибо он оказался их рупором, также как Вальтер Скотт был рупором старинного умирающего дворянства.

Но со времен Диккенса, если судить по отношению издателей и авторитетным высказываниям читателей, все-таки произошли определенные перемены. В те времена буржуазия -- недавно поднявшийся правящий класс - еще переживала неизъяснимый страх, подобно тому, который испытывает старая негритянка, скажем, второго поколения прибывших из Африки, страшащаяся колдунов. А ныне та же самая буржуазия, утвердившаяся и победоносная, кажется, стыдится своих старых страхов, о которых смутно