Вампир Арман - Энн Райс

– Нет, вряд ли, – сказал он. – Но давай поставим вопрос так: напиши книгу для них.

– Для кого?

– Для Бенджи и Сибель. – Он пожал плечами. – Нет?

Я не ответил.

Написать книгу для Бенджи и Сибель. Мысли перенесли меня в будущее, в веселую безопасную комнату, где мы соберемся вместе несколько лет спустя – я, Арман, не изменившийся, маленький учитель, и Бенджи с Сибель в расцвете своей смертной жизни, Бенджи вырастет в стройного высокого джентльмена с арабскими пленительными чернильными глазами с любимой сигарой в руке, мужчина с большими перспективами и большими возможностями, и моя Сибель, гибкая, с пышными царственными формами, с золотыми волосами, обрамляющими овальное лицо женщины с полными женскими губами и глазами, полными чарующего, скрытого сияния, еще более великая пианистка, чем сейчас, выступающая с концертами.

Смогу ли я продиктовать в этой комнате свою историю и подарить им книгу? Книгу, продиктованную Дэвиду Талботу? Смогу ли я, выпуская их из своего алхимического мира, подарить им эти книгу? Ступайте, дети мои, забирайте с собой все богатства и напутствия, какими я могу вас наделить, а теперь еще и эту книгу, так давно написанную для вас мной вместе с Дэвидом.

Да, сказала моя душа. И все-таки я повернулся, сорвал с жертвы черный волосатый скальп и топнул по нему ногой. Дэвид даже не поморщился. Англичане такие вежливые.

– Отлично, – сказал я, – я расскажу тебе мою историю.

Его комнаты располагались на втором этаже, недалеко от того места, где я задержался на лестнице. Какой контраст по сравнению с голыми, не обогреваемыми холлами! Он устроил себе настоящую библиотеку, со столами, с креслами. Медная кровать, сухая и чистая.

– Это ее комнаты, – сказал он. – Разве ты не помнишь?

– Дора, – сказал я. И неожиданно вдохнул ее запах. Надо же, он сохранился повсюду. Но все ее личные вещи исчезли.

Должно быть, это его книги, а как же иначе. Новые спиритуалисты – Дэннион Вринкли, Хиларион, Мелвин Морс, Брайан Уэйс, Мэтью Фокс, Урантия. Плюс старые тексты – Кассиодор, Святая Тереза Авильская, Григорий из Тура, Веды, Талмуд, Тора, Кама Сутра, все на языке оригинала. Несколько малоизвестных романов, пьесы, стихи.

– Да. – Он сел за стол. – Мне свет не нужен. А тебе?

– Я не знаю, что тебе рассказать.

– Ясно, – сказал он и достал автоматическую ручку. Он открыл блокнот с поразительно белой бумагой, размеченной тонкими зелеными линейками. – Ты поймешь, что мне рассказать. – Он посмотрел на меня.

Я стоял, обхватив себя руками, уронив голову, как будто она может отвалиться, и я умру. Волосы упали мне на грудь. Я подумал о Сибель и Бенджамине, о моей тихой девочке и жизнерадостном мальчике.

– Они тебе понравились, Дэвид, мои дети? – спросил я.

– Да, с первого взгляда, как только ты их привел. Они всем понравились. Все смотрели на них с любовью и уважением. Столько сдержанности и обаяния. Наверное, каждый из нас мечтает о таких спутниках, верных смертных друзьях, обезоруживающе милых, которые не сходят с ума и не кричат. Они тебя любят, но не находятся во власти ужаса или под гипнозом.

Я не двигался. И не говорил. Я закрыл глаза. В голове у меня раздался быстрый, дерзкий марш из «Апассионаты», грохочущие, искрящиеся волны музыки, болезненной и ломко-металлической – «Апассионаты». Только она звучала в голове. Без золотистой длинноногой Сибель.

– Зажги свечи, все, какие есть, – нерешительно сказал я. – Тебе не сложно? Приятно, когда много свечей, да, смотри, на окнах все еще висят кружева Доры, свежие, чистые. Я люблю кружева, это брюссельский point de gaze, или очень похоже, да, я от них без ума.

– Конечно, я зажгу свечи, – сказал он.

Я повернулся к нему спиной. Я услышал резкий, восхитительный треск маленькой деревянной спички. Я понюхал, как она горит, а потом до меня донесся жидкий аромат склоняющегося фитиля, скручивающегося фитиля, и вверх поднялся свет, обнаружив на полосатом потолке голые кипарисовые доски. Еще треск, новая цепочка тихих, приятных мягких хрустящих звуков, и свет разросся, опустился на меня и почти что озарил мрачную стену.

– Зачем ты это сделал, Арман? – сказал он. – Да, на покрывале, вне всякого сомнения, было изображение Христа, создавалось впечатление, что это и есть священного покрывало Вероники, видит Бог, в него поверили тысячи людей, да, но в твоем случае – почему, почему? Да, я не могу не признать, что оно обладало ослепительной красотой – Христос в терновом венце, его кровь, глаза, смотрящие прямо на нас, на нас обоих, но почему ты так безусловно поверил в него, Арман, после стольких лет? Зачем ты ушел к нему? Ведь ты хотел именно этого?

Я покачал головой. И постарался, чтобы мои слова прозвучали мягко и просительно.

– Соберись с силами, ученый, – сказал я, медленно поворачиваясь к нему. – Следи за своей страницей. Это для тебя и для Сибель. Да, это и для моего маленького Бенджика. Но в своем роде, это моя симфония для Сибель. История начинается очень давно. Может быть, я никогда по-настоящему не сознавал, насколько давно – до этого самого момента. Слушай и записывай. А я буду шагать по комнате, проповедовать и обвинять.

2

Я смотрю на свои руки. Я вспоминаю выражение «нерукотворный». Я знаю, что это означает, пусть даже всякий раз, когда я слышал это слово, произнесенное с чувством, оно имело отношение к тому, что вышло из моих рук.

Хотел бы я сейчас написать картину, взять в руки кисть и работать ее так, как раньше, в трансе, неистово, наносить с первого раза каждый штрих, каждая линия, каждый мазок, чтобы никакое смешение цветов, никакое решение не подлежало изменению. Нет, я слишком неорганизованный, слишком запуган всем, что помню. Давай, я выберу, с какого места начать.

Константинополь – недавно попавший под контроль турков; имеется в виду, что он пробыл мусульманским городом меньше века, когда меня привезли туда, маленького раба, захваченного в диких землях страны, правильное название которой я едва знал: Золотая Орда.

Из меня уже выдавили всю память, а также речь и всякую способность связно мыслить. Я помню грязные комнаты, должно быть, в Константинополе, потому что впервые за целую вечность, начиная с того момента, как меня вырвали оттуда, что я не мог вспомнить, я понимал, о чем говорят люди.

Они, конечно, говорили по-гречески – торговцы, занимавшиеся продажей рабов для европейский борделей. Верности религии они не знали, а я не знал ничего другого, но память сочувственно избавила меня от подробностей.

Меня бросили на толстый турецкий ковер, на экстравагантное, дорогое покрытие для полов, встречающееся во дворцах – коврик для демонстрации товаров, на которые назначили высокую цену.