Элементарный психоанализ - Михаил Решетников

Само— и взаимообман, к которому первоначально прибегли подруги, «договорившись, что каждая займется сыном другой», достаточно очевиден и, думаю, ни при каких условиях этот вариант не мог бы реализоваться, потому что в основе всех планов и поведения женщин были именно инцестуозные тенденции, а забота о детях — лиши маскирующий фактор, снимающий запрет с бессознательных желаний и обеспечивающий защиту от неизбежного чувства вины. Публичное, хотя и анонимное, саморазоблачение, как одна из форм психологической защиты (проекция во вне или отторжение), лишь подтверждает это предположение.

Естественно, что, в отличие от девочек, чья сексуальная мораль, относительно независимо от присутствующих влечений, в силу традиционных особенностей воспитания и многочисленных табу (в том числе — табу дефлорации), всегда менее лабильна, мальчики, как уже отмечалось, в подобной ситуации «неанонимной помощи» в большей части случаев не проявляют склонности провозглашать себя жертвами сексуального насилия. И поэтому «статистика» здесь всегда будет представлена «единичными» (случайно ставшими известными) фактами и никогда не сможет отразить хотя бы сколько-нибудь близкое к реальному положение. Тем не менее, я возьму на себя смелость высказать предположение, что материнский инцест вряд ли более редкое явление, нежели отцовский. И попробую привести этому еще одно дополнительное обоснование.

Я напомню один достаточно обыденный факт, что первые культурные запреты («нельзя», «некрасиво», «стыдно») ребенок обычно получает именно от матери, и естественно, что неосознанно он ее же наделяет правом эти запреты отменять. И, возможно, поэтому практически во всех христианских конфессиях Бог-отец — всегда так неумолимо грозен и недосягаемо далек, а Богоматерь — так доступна и по-земному близка.

Эти эмоциональные стереотипы, возникая в раннем детстве, как правило, сохраняются на всю жизнь, особенно ярко проявляясь в последующих семейных отношениях. В силу этих обстоятельств, и сына, и отца, которые всегда остаются в сфере зависимости от женских запретов, инцест, если он не был санкционирован теми, кто налагает запреты, пугает всегда больше. И наоборот, для женщины инцест (гипотетически и отчасти — экспериментально, то есть — исходя из обыденного опыта) всегда менее катастрофическое событие.

Подтверждений этой гипотезе не так уж мало в жизни и особенно — в литературе. Одно из наиболее ярких мы находим еще у Софокла, в «Царе Эдипе», где гением поэта очень ясно обозначены различия реакций матери и сына на трагедию случайного, совершенного по неведению инцеста: уже по первым словам Пастуха догадавшись, что она мать своего мужа и одновременно жена отцеубийцы, Иокаста всеми силами ггротивится дальнейшим разоблачениям случайного свидетеля — и в этом стремлении скрыть ужасную тайну достаточно наглядно присутствует не только желание избежать позора, но и признание возможности сохранения инцестуозных отношений, что подтверждается ее словами, обращенными к Эдипу: «Коль жизнь тебе мила, молю богами, не спрашивай... Послушайся, молю... О, воздержись!... Тебе добра хочу... Совет — благой... Несчастный! О, не узнавай, кто ты!»

Столь же лояльной к инцесту, в отличие от| братьев-сыновей Эдипа, оказывается и его дочь-сестра — Исмена. Вот их диалог, уже из «Эдипа в Колоне», когда после долгих поисков Йемена наконец находит отца:

Эдип: Зачем ты здесь?

Исмена: В заботах о тебе.

Эдип: Соскучилась?

Исмена: И вести принесла.

Эдип: А братья где? Что делают?

Исмена: Бог весть... Но между ними страшное творится.

Обратим внимание на несколько (неразличимых вне психоанализа) специфических деталей, имеющих непосредственное отношение к обсуждаемой проблеме. На вопрос: «Соскучилась?» — Исмена не дает прямого ответа, но он подразумевается («И вести принесла»). Эдип не спрашивает: «Где сыновья?»— но: «Где братья?» (я предоставляю здесь читателю самому продолжить цепь размышлений, лишь напомнив, что в основе очень нередко встречающегося психоаналитического комплекса Каина, существенно осложняющего отношения между братьями и сестрами, лежит желание остаться единственным ребенком своей матери).

Я понимаю, что многое из изложенного кому-то покажется шокирующим. Слишком долго культивировали в обществе и в каждом из нас иллюзию чуть ли не врожденной моральности и социальности человека и слишком тщательно старались полностью отрешится от мысли, что остаемся биосоциальным существом, а следовательно — огрубляя, — и зверем, со всей совокупностью властно побуждающих животных инстинктов, и человеком, со всем присущим ему стремлением к недосягаемому идеалу Богочеловечности. Я позволю себе даже усилить эту мысль, добавив, что основные отличия человека от всех других животных, а точнее других хищников, состоят не только в прямохождении и способности к мышлению и речи, но и в гиперсексуальности, и гиперагрессивности: ни один другой вид в природе не прилагает столько усилий для истребления себе подобных, и даже самая жестокая битва в животном сообществе в пределах одного биологического вида обычно ведется лишь до первой крови и бегства противника (его физические уничтожение, как биологическая цель, исходно вообще не задано); ни один другой вид животных, безусловно — не чуждых стремления к сексуальному наслаждению, не смог перешагнуть через строгую биоло-гическую-регламентацию сексуального поведения, ограничиваемого, как правило, периодами течки и спаривания и природно-обусловленными возможностями его разнообразия.

Тот, кто желает, может и дальше тешить себя иллюзией, что это не так. Но все же лучше смотреть правде в глаза, потому что если мы действительно стремимся ко все большей человечности, мы должны принять свою биосоциальную сущность таковой, как она есть, и понять, что зверя в себе легче укрощать, когда знаешь его повадки и коварство; потому что только тогда, вместо традиционных апелляций к всегда оказывающемуся «фатально неблагоприятным» стечению обстоятельств, можно хоть что-то противопоставить предательской ловкости и хитрости, с которой он гонит нас через красные флажки морали и культуры в расставленные тут и там либидинально-притя-гательные капканы удовольствия и агрессии. Мы насилуем, потому что склонны к насилию, мы убиваем, потому что хотим убить.

О биосоциальной сущности человека и культуре

Обобщая эти и другие наблюдения и характеристики, Фрейд приходит к закономерному выводу, что каждый конкретный человек как биосоциальное существо, и это уже было частично продемонстрировано на конкретных примерах, исходно вовсе не является кладезью добродетелей и по своей природе агрессивен, эгоистичен, самовлюблен, асоциален, совершенно не имеет спонтанной любви к труду, стремится получать удовольствие, в том числе — удовлетворять свои сексуальные потребности в их естественных или (также основанных на жажде удовольствия) сублимированных формах, к каковым принадлежат практически все виды стремления к достижению, карьере, власти, побуждение к художественному или научному творчеству. Обобщая эти характеристики, психоанализ объективно признает: каждый отдельный, человек является врагом культуры, потому что, независимо от того — осознается это или нет, каждый хотел бы, чтобы именно для него все запреты были сняты, чтобы только он мог стать обладатен лем всех несметных богатств, титулов и званий избрать своим сексуальным объектом любую желаемую им женщину (или, наоборот, мужчину) иметь все, что только захочется, устранить каждого, кто соперничает с ним за ту же женщину, власть или богатство и т. д. И если преодолеть невротическую тревогу и страх темной бездны подсознания, многие смогут обнаружить у себя эти или подобные спонтанно появляющиеся мысли и фантазии. Мы не каемся в них, так как они действительно спонтанны и вройе бы и не наши даже. И к счастью, чаще всего они остаются только глубоко спрятанными в подсознании мыслями и фантазиями, лишь изредка прорываясь в наших сновидениях и некоторых других непроизвольных психических актах (ошибках, описках, оговорках, мимике и жестах). Но оставаясь неосознаваемыми, они нередко определяют особенности нашего сознательного поведения, которым мы, естественно, не находим объяснений и потому привносим их, выстраивая не имеющие ничего общего с peальными мотивами наших поступков логические цепи из слов «потому что», «так как», «из-за того что» и т. п. Безусловно, прав был Платон, когда говорил, что «хороший человек — это тот, кто довольствуется снами, в то время как другие действуют».

Что же удерживает большинство от порочного примера? Многие считают, что законы, но это не так. Фрейд отвечает на этот вопрос. В стремлении к реализации своих неуемных желаний каждый человек сталкивается с одним «маленьким» затруднением: глубоко в подсознании, интуитивно, он скорее чувствует, чем знает, что каждый другой имеет точно такие же или подобные желания и хотел бы обращаться с ним столь же «нелюбезно». И как бы силен он ни был, всегда найдется кто-то более сильный и столь же властно побуждаемый к действию. С точки зрения психоанализа, именно это еще задолго до появления законов как юридических актов, которые всегда вторичны, привело нас к негласному общественному договору: «Я не буду делать по отношению к тебе того-то и того-то, но при условии, что и ты будешь поступать так же». Прообраз этого никем не подписанного договора мы находим уже в животных сообществах. А в человеческом сообществе из этого же общественного договора рождается культура, а затем и совестливость, при этом последняя — понятие культуральное, приобретаемое, в основе которого лежат — вначале родительские, исходно — апеллирующие преимущественно к генитальной сфере, запреты («нельзя», «некрасиво», «некультурно», «стыдно»). А затем, в процессе индивидуализации, эти запреты последовательно трансформируются в структуру совести, проявления которой всегда глубоко индивидуальны, а источник один — страх осуждения социумом. И таким образом, понятие культуры в психоанализе приобретает качественно иное содержание: культура — это то, что налагает запреты.