Чужак - Саймон Кларк

Вот еще одна газетная вырезка. В ней интервью с американским полицейским, несущим патрульную службу у мексиканской границы в день Прорыва.

«Все пошло к чертям. Но как их остановишь? Миллион мужчин, женщин, детей. У некоторых на руках младенцы». Он помрачнел, вспоминая случившееся, и закурил уже третью за последние десять минут сигарету. «Они просто разнесли ограждение… Что я, по-вашему, должен был делать? Стрелять в них? Стрелять в детей и женщин? Мы едва успели залезть на крышу машины и только смотрели, как они идут. Это был поток… наводнение. Так что мы просто сидели и ничего не делали».

Потоп, захлестнувший Америку, начался в жаркий, сухой майский день. «Беженцы превращаются иногда в армии вторжения», — пророчески заметил один комментатор, но сотни тысяч американцев собирали продовольственные посылки и добровольно помогали предотвратить гуманитарную катастрофу. Мы, как нация, изо всех сил старались сделать то, что надо.

Через некоторое время каждый штат принял определенное число мигрантов. А поток продолжал прибывать. Студенческие общежития, отели, армейские полевые лагеря, круизные теплоходы — все было забито под завязку. Вы могли придти в супермаркет в понедельник и обнаружить, что все в порядке. Но уже во вторник стоянка для машин становилась пристанищем полутысячи бразильцев, живущих в городке из картонных ящиков. То же творилось в городских парках. Палатки и навесы из палок и пластиковых мешков стали жилищами для миллионов беженцев по всей стране. Конечно, им всем хотелось есть. Всем требовалась чистая вода. Лекарства. Одежда. Обувь. Да, будь оно проклято, мы сделали все так, как надо. Мы старались их накормить. Но этих людей было слишком много. Полуживые, изможденные ублюдки — я не вкладываю в это слово никакого оскорбительного значения, поверьте, — заполняли улицы, прося хлеба. Ни угроз, ни насилия, ничего такого. Почти никто не говорил по-английски, поэтому иногда создавалось впечатление, что всем им по силам только одно слово — хлеб. Вы ходили по городу и всюду натыкались на молодых, красивых бразильянок или мексиканок (хлынувший на север поток, похоже, увлек за собой чертовски много мексиканок). Они смотрели на вас прекрасными карими глазами, в которых застыла мировая скорбь, протягивали руки и произносили только одно слово:

— Хлеба.

— Хлеба.

— Хлеба.

Вы отдавали им все, до последнего пенни, но при этом понимали, что сделали недостаточно. Потому что между вами и «Блокбастером», «Барном и Ноублом», «Макдоналдсом» или любым другим местом, куда вы направлялись, стояли еще десять тысяч человек, монотонно повторявших одно и то же слово: хлеб, хлеб, хлеб…

Вы ловили себя на том, что начинаете злиться на них, потому что в глубине души злились на себя. Такова человеческая природа: нам хочется помочь тому, что обращается за помощью. Но только ничего не получается.

Всем не поможешь. А доносящееся отовсюду слово звучит негромким пульсирующим причитанием.

Хлеба.

Хлеба.

Хлеба.

Хлеба — хлеба — хлеба — хлеба — хлеба…

Один умолкает, начинает другой. Хлеб, хлеб, хлеб…

Дело дрянь. После этого трудно проглотить кусочек и не подавиться.

Неудивительно, что вскоре явившиеся с юга незваные гости получили соответствующую кличку. Никто не называл их беженцами. Или «перемещенными». Или даже «жертвами». Они стали «хлебными бандитами». Не думаю, что ее придумали на радио или телевидении. Скорее всего, какой-то мальчишка обозвал какого-то беженца «хлебным бандитом». Через неделю это выражение уже разлетелось по стране. В нем не было ничего намеренно обидного или жестокого, но оно, что называется, прилипло. Я убил хлебного бандита.

Болезни часто развиваются циклами. Классический пример — добрый старый сифилис. Нужны годы, чтобы он прошел полный круг. Лет десять болезнь может таиться, не подавая признаков жизни, и у инфицированного не проявляются никакие симптомы. Потом она возвращается. Приходит как гром среди ясного неба. Из ушей начинает сочиться гной. Выпадают волосы. Тело покрывается язвами, а лицо коростой. Безумие овладевает его мозгами, и они летят в окно.

Примерно то же самое и с синдромом Гантоза (надо же так назвать!). Когда специалисты говорили, что болезнь прошла сама собой, это означало примерно следующее: вирус проникал в кости и мышечные ткани, где мутировал и превращался в нечто еще более жуткое. После первой же настоящей жары, которая и слона могла свалить с ног, эпидемия вспыхнула с новой силой.

Вот еще один заголовок:

СТОЛБНЯК!

США

Вот и все объяснение. В свое время для военных стали сюрпризом внезапные нападения вьетнамских партизан в казавшихся безопасными, удаленных на сотни миль от линии фронта городах. Так же внезапно превратилась в факел Америка. В буквальном смысле. В воскресенье первого июня беженцы по всей стране внезапно обезумели. Ими овладела страсть к насилию, жажда убивать.

Впоследствии появилось множество самых разных теорий. Что это была спланированная, скоординированная атака, что хлебные бандиты имели при себе маленькие радиоприемники, что приказ к выступлению был передан особым кодом, и ТРАХ-БАХ! Взбунтовались сразу целые миллионы. Они переворачивали машины, грабили магазины, поджигали дома и голыми руками убивали американцев. Мужчин, женщин и детей.

Все было не совсем так. Сейчас многие сходятся на том, что все дело в том самом вирусе. Он проник в мозг и вынуждал их делать то, что они делали. При водобоязни человек может выброситься в окно, лишь бы не оказаться рядом со стаканом воды. Что-то подобное произошло и тогда. Но почему в один день? Почему болезнь проявилась у всех одновременно, в одно и то же воскресенье, первого июня? Местный врач скажет, что виновата внезапно пришедшая жара, она разбудила уснувший вирус и подтолкнула болезнь к следующей стадии.

И все равно не складывается. Загадка остается, она висит над нами, огромная, как Техас. Да, хлебных бандитов оказалось очень много. Миллионы. Они проникли во все уголки страны, инфицировали всех, кого только могли, заразили весь организм нации. Но и этого было недостаточно, чтобы взорвать целое государство, а случившееся иначе как взрывом и не назовешь. Общество, представлявшееся прочным и монолитным, как скала, просто развалилось.

Одна из проблем заключалась в недостатке пищи. Да, это большая проблема. Это ОГРОМНАЯ проблема. Хлебные бандиты опустошили супермаркеты подчистую. Они поджигали машины на автострадах. Куда бы вы ни поехали — везде дорожные пробки. В моей памяти почему-то возникает эпизод из какого-то мультика. На полке большая античная ваза. Легкий щелчок — и на ней появляется трещина. За одной трещиной следует другая, за другой еще одна, и вот вазу уже покрывает целая сеть трещинок. Потом слышится треск, и вся эта штука обращается в груду обломков. Наша страна, как та ваза. Неожиданно не стало пищи. Тысячи людей лишились крова. Хлебные бандиты спалили продовольственные склады. Американские граждане сами превратились в беженцев. Они устремились в города, где есть тоже было нечего. Поражала скорость, с которой все это происходило. Я говорю не о неделях, а о трех-пяти днях. Бензин на заправочных станциях исчез моментально. Запасы не пополнялись, потому что на дорогах горели сотни машин. Те, кто должен был расчищать автострады бульдозерами, не вышли на работу, потому что пытались найти продукты для своих семей. Можно ли их в чем-то винить? Не больше, чем полицейских, которые предпочитали охранять свои дома, а не дежурить в муниципалитете, оберегая от хлебных бандитов ксерокс. Такова человеческая природа. Семья прежде всего.

Вообще, многое из происходившего тогда не поддается логическому объяснению. Морские пехотинцы охраняли офис налоговой службы, тогда как в полумиле от них хлебные бандиты убивали малышей в детском саду. Один губернатор улетел на Гавайи, а когда вернулся, то повесился у себя в кабинете. Другой погиб, спасая пациентов из захваченной больницы. Смелость, трусость, смятение, ужас, паника — за неделю мы насмотрелись столько всего, что хватило бы на целую жизнь. То, что произошло с Салливаном, тоже не поддается объяснению. Поток жестокости и насилия, захлестнувший страну, загадочным образом миновал этот городок, расположенный у небольшого озера. Жизнь здесь текла по-прежнему, все было нормально. Настолько нормально, что со временем эта нормальность стала отклонением от нормы.

Наступили сумерки, а я все еще сидел за столом, записывая то, что знал. Я так старался объяснить случившееся, что даже забыл о боли. Ветер утих, и озеро словно застыло в неподвижности. Над водой проносились летучие мыши, ловившие насекомых. В домах горел свет. Люди жгли электричество больше, чем раньше. Но ведь и ночи теперь сделались пострашнее. Тьма еще не наступила, когда я увидел направляющуюся к моему дому процессию. Человек двадцать. Гостям я не обрадовался, потому что первым в толпе узнал того самого парня, который пытался совсем недавно сломать полено о мою голову. Выражение лица у Кроутера было угрюмое. В глазах горела нескрываемая злоба.