Снег Святого Петра - Лео Перуц

- Прекрасно. В таком случае пусть даст слово.

- Вам, Аркадий Федорович,-перебил меня мальчик,- только вам, моему другу и джентльмену, даю честное слово. Я не буду показываться в этом доме до тех пор, пока Эльза не выздоровеет. Этого достаточно?

Вопрос был обращен к русскому, но я ответил:

- Этого достаточно.

Бесшумно как тень мальчик подошел поближе к кровати.

- Эльза! Ты слышишь меня, Эльза? Я не буду больше приходить сюда, потому что я дал слово. Я вынужден так поступить. Ты ведь знаешь, что если моему отцу станет известно, что я бывал здесь, то он отошлет тебя далеко отсюда-может быть даже в город, к чужим людям. Поэтому лучше уж мне здесь пока не появляться. Ты слышишь меня, Эльза?

- Она не слышит вас, молодой господин, она спит,-прошептала женщина.

Она взяла лампу и поставила ее на стол. Мальчик внезапно попал в полосу света, и только теперь, в это самое мгновение, я увидел его лицо.

Мое первое ощущение напоминало шок. Если бы кто-нибудь, например русский, в тот момент обратился ко мне с вопросом, я был бы не в состоянии произнести ни слова.

Я ощутил неприятное давление в области сердца. Термометр вывалился у меня из рук, колени задрожали, и я инстинктивно ухватился за спинку стула, ища опоры.

Когда после нескольких секунд потрясения и сумятицы ко мне вновь вернулась способность спокойно мыслить, я подумал: "То, что я вижу, не может быть реальностью. Это обман чувств. Мои нервы слишком возбуждены, моя память сыграла со мною дурную шутку. На лицо этого мальчика просто наложился другой образ, преследовавший меня весь сегодняшний день. Это навязчивое представление, некое подобие галлюцинации, которое сейчас пройдет".

Мальчик нагнулся, поднял термометр и подал его мне. И когда я во второй раз увидел его лицо - а теперь я видел его в другом освещении и анфас,- мне стало ясно, что об обмане чувств не могло быть и речи. Каким-то непонятным образом черты этого мальчика абсолютно совпадали с чертами лица, изображенного на том мраморном барельефе, который я видел несколько часов тому назад в витрине антикварного магазина в Оснабрюке...

Меня поразило не столько удивительное внешнее сходство, сколько абсолютная тождественность выражения двух этих лиц. Я видел то же невероятное сочетание безудержной, разнузданной склонности к насилию с величественным очарованием, которое поразило меня в мраморном барельефе. Нос и подбородок, правда, немного отличались, не были так ярко выражены, да и форма их была чуть мягче. Человек с таким лицом, на мой взгляд, был способен одновременно к проявлению как самых диких, так и самых нежных чувств. Новыми в этом лице являлись для меня производившие удивительное впечатление глаза: они были большие, синие, с серебристым отливом, и более всего на свете напоминали ирисы.

Если от мраморного образа в витрине магазина я сумел оторваться лишь с помощью сильного напряжения воли, то на этот раз я даже и не пытался бороться - я стоял как зачарованный, уставившись в это магическое лицо, в эти необыкновенные глаза. Вероятно, мое поведение могло показаться смешным, но ни мальчик, ни управляющий имением, похоже, не замечали разыгравшейся во мне бури чувств. Русский подавил зевоту и спросил:

- Вы готовы, доктор? Мы можем идти? Не дожидаясь моего ответа, он обернулся в сторону мальчика и сказал:

- Перед домом стоят сани. Большие сани. Места на них хватит на троих. Вы можете ехать с нами, Федерико.

- Благодарю вас,- ответил мальчик.- Я предпочитаю пройтись пешком. Я знаю более короткий путь.

- Вы слишком хорошо знаете этот путь, слишком хорошо,- поддразнил русский.- По крайней мере, уж точно не заблудитесь.

Мальчик ничего не сказал в ответ. Держа под мышкой футляр со скрипкой, он подошел к постели и еще раз скользнул взором по спящему ребенку. Затем он взял свое пальто и шапку и, слегка кивнув головой на прощанье, прошел мимо меня к двери.

* * *

- Вы его оскорбили, доктор,- сказал русский, когда сани тронулись с места.- И сделали это умышленно. Не отпирайтесь, я видел, как сверкали ваши глаза. Теперь вы нажили себе врага, а Федерико - неприятный и опасный враг.

Мы миновали лес и ехали в темноте через покрытые снегом поля. Ветер наигрывал жалобные мелодии на телеграфных проводах.

- Кто отец этого Федерико? - спросил я.

- Отец? Какой-то мелкий ремесленник из Северной Италии. Но он приемный сын барона, и тот любит его, пожалуй, даже больше, чем собственное дитя.

- Значит, у барона есть и собственный ребенок?

- Разумеется,- ответил русский с опенком изумления в голосе.- Ваша маленькая пациентка. Ребенок из домика лесничего. Разве я не говорил вам, что это дочь барона?

- Нет, вы мне этого не сказали. А почему же он отдал своего родного ребенка на попечение чужих людей?

Я тут же сообразил, что не имею ни малейшего права задавать подобный вопрос и добавил:

- Простите, но я спрашиваю не из чистого любопытства, а как врач.

Русский достал из кармана своей шубы коробку спичек и принялся закуривать папиросу. Прошло некоторое время, пока ему это удалось. Затем он ответил:

- Для здоровья ребенка лесной воздух, пожалуй, будет гораздо полезнее. У нас в деревне постоянно висят туманы. Всю осень и зиму. Видите?

Он указал папиросой на рассеянные огни деревни, едва мелькавшие сквозь густую молочно-белую пелену тумана.

- Источником тумана является соседнее болото и сырые луга - именно оттуда он наползает на деревню. Он всегда здесь, каждый день и каждую ночь. Он еще хуже одиночества, так как пробуждает мрачные мысли и наводит на душу болезненную тоску. Вам бы все-таки следовало научиться какой-нибудь карточной игре, доктор.

* Джузеппе Тартини (1692-1770) - итальянский скрипач и композитор, автор множества сочинений для скрипки. Особенно известна его соната "Дьявольская трель".

Глава VI

Дом, в котором мне отвели квартиру, принадлежал деревенскому портному - худому человеку с воспаленными глазами и привычкой к ленивым телодвижениям. Он служил в свое время в драгунском полку в Оснабрюке, прошел мировую войну в качестве унтер-офицера и был ранен при наступлении на Варшаву. Он был женат вторым браком. Его первая жена умерла от "грудной болезни", а вторая принесла в качестве приданого небольшую сумму наличными и дом, в котором меня и поселили. Все это медленно и обстоятельно рассказал мне мой хозяин в первый же вечер, помогая распаковывать мои инструменты. Впоследствии я редко его видел, он почти постоянно сидел в своей мастерской. Из своей спальни я иногда слышал, как он колол дрова на дворе.

Его жену я встречал ежедневно - она убирала мою квартиру, следила за порядком моего гардероба и стирала мое белье. Вначале она мне и обед готовила, но впоследствии я попросил, чтобы еду приносили с постоялого двора. Она была очень прилежна, работала всегда бесшумно и очень мало говорила. По воскресным дням она надевала черное платье с желтыми оборками, прикрепляла к переднику атласные банты и накидывала на плечи синий платок. Такого наряда никто в деревне больше не носил.

Моя квартира состояла из трех комнат, старомодная обстановка которых с первого взгляда внушила мне ужасное отвращение. Мне стало ясно, что я буду не в состоянии прожить долго посреди этой украшенной резьбою мебели, этих частью бесполезных, а частью и просто неудобных вещей. В настоящее время я отношусь ко всем этим предметам гораздо снисходительнее и даже не без некоторой нежности вспоминаю о моем небольшом кабинете с гелиогравюрами в резных рамках, оленьими рогами, двумя загроможденными подушками соломенными креслами, терракотовой женской фигуркой на камине и о запыленных искусственных цветах, украшавших мою спальню. Все эти вещи были свидетелями моего безграничного блаженства, и я их уже никогда больше не увижу.

Первым посетителем, на следующее же утро усевшимся в мое соломенное кресло, был местный школьный учитель.

Из окон моей квартиры я видел, как он в нерешительности прогуливается взад-вперед перед воротами дома. Несколько раз он вот-вот уже, казалось, собирался войти, но затем снова удалялся. Он пришел как раз в тот момент, когда я стоял перед зеркалом и брился. У него было худое, изборожденное морщинами лицо и жидкие, длинные, зачесанные на "артистический" манер волосы. Одежда его была в нарочитом беспорядке - это, очевидно, должно было свидетельствовать о его презрительном отношении ко внешним проявлениям жизни. Одним словом, ему действительно удалось вырядить себя в полном соответствии с нашими представлениями о провинциальных актерах.

Он явился не в качестве пациента, а, как он меня немедленно уведомил, "руководствуясь чувством здорового недоверия к своим милым согражданам". По его словам, он уже давно усвоил привычку никогда не довольствоваться впечатлениями из вторых рук, а непременно выносить их лично. Он-де не дозволяет другим людям оказывать на него влияние. Ведь вся деятельность этих "других" - как здесь, так, должно быть, и в других местах -сводится преимущественно к тому, что они пытаются разъединить людей, которые в известной степени подходят друг другу и даже (здесь он сделал паузу) могут представлять друг для друга некоторый интерес.