Литературная Газета 6386 ( № 39 2012) - Литературка Литературная Газета

Наибольшую славу Лажечникову принесли романы "Последний новик" (1831), "Ледяной дом" (1835) и "Басурман" (1838), посвящённые эпохе петровских преобразований, правлению Анны Иоанновны и царствованию Ивана III. Уже в первом романе Лажечников заявил о своём собственном видении исторической прозы, развернув небывало до того в русской литературе широкое полотно, населив роман самым разным людом, перетасовав исторических лиц с вымышленными, заставив их взаимодействовать и влиять друг на друга.

Позже в письме к Пушкину Лажечников писал: "В историческом романе истина всегда должна, должна уступить поэзии[?]" Принцип этот лёг в основу литературного кредо Лажечникова, сформулированного им в прологе к "Басурману". Своему кредо Лажечников оставался безоговорочно верен: определяя "идею" эпохи или характера, он подчинял ей отдельные картины романа, образы персонажей, повествование в целом. Новаторский метод позволил создать Лажечникову лучшие страницы - описание жизни лифляндского дворянства и поморских раскольников ("Последний Новик"), уродство атмосферы при дворе Анны Иоанновны ("Ледяной дом"), образы швейцарки Розы и И.Р. Паткуля ("Последний Новик") или царя Иоанна III ("Басурман").

Но, думается, тот же метод играл порою злую шутку с писателем, обращая иных его героев в маски злодеев. Таковы, например, Никласзон или барон Фюренгоф из "Последнего Новика". Правда, образ лифляндского барона, развёрнутый и проработанный уже более тщательно, чуть позже вновь объявился в русской литературе, перевоплотившись в русского помещика. Вот описание замка барона Фюренгофа в романе "Последний Новик": "[?]настоящее жалкое положение его выказывали пёстрая штукатурка, выпавшие из углов кирпичи, поросшие из-под кровли кусты и разбитые стёкла, залепленные бумагою или затянутые пузырями".

А вот каким увидел Чичиков дом Плюшкина в "Мёртвых душах": "Стены дома ощеливали местами нагую штукатурную решётку и, как видно, много потерпели от всяких непогод, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон только два были открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти два окна с своей стороны были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги".

Сам барон Фюренгоф предстаёт перед читателем одетым в "кофейного цвета объяринный шлафрок со множеством свежих заплат, подобных клеткам на шашечной доске. Из-под распахнувшегося шлафрока видны были опущенные по икры чулки синего цвета, довольно заштопанные, и туфли, до того отказывавшиеся служить, что из одного лукаво выглядывал большой палец ноги".

Плюшкин же встретил Чичикова в халате, у которого "рукава и верхние полы до того засалились и лоснились, что походили на юфть, какая идёт на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага".

Похожи и комнаты, где обитали Балдуин Фюренгоф и Степан Плюшкин. "По стене, - пишет И.И. Лажечников, - шкапами не занятой, висели лоскуты разных материй, пуками по цветам прибранных, тут же гусиное крыло, чтобы сметать с них пыль, мотки ниток, подмётки и стельки новые и поношенные, содранные кожаные переплёты с книг и деревяшки для пуговиц[?]"

"На бюре, - повествует Н.В. Гоголь, - выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни жёлтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплёте с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки[?]"

Приведённые примеры далеко не единственные и отнюдь не случайные. В конце романа "Последний Новик" даётся описание публичной казни И.Р. Паткуля, совершившейся в польском местечке. Уже с первых строк сцена казни вновь отсылает нас к Гоголю, на сей раз к аналогичной сцене в "Тарасе Бульбе": та же мизансцена, те же бездушные разговоры пёстрой толпы, те же мужество приговорённого и жестокость палача, продлевающего страдания своей жертвы.

А разве девица Аделаида фон Горнгаузен -  род приживалки в богатом доме - отягощённая собственным высоким происхождением и помешанная на любовных рыцарских романах, не появилась после в "Селе Степанчикове и его обитателях" (1859), разделившись на подполковничью дочь девицу Перепелицыну и сумасшедшую Татьяну Ивановну, для которой "кто бы ни прошёл мимо - тот и испанец; кто умер - непременно от любви к ней"?

Даже пушкинское начало "Медного всадника":

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася.<[?]>

[?]И думал он:

Отсель грозить мы будем шведу,

Здесь будет город заложён

На зло надменному соседу...

восходит к хорошо известному Пушкину "Последнему Новику": "[?]на берегах Невы, по островам, расположен город, стройностью, богатством и величием спорящий с первыми портами и столицами европейскими; торговля кипит на пристанях и рынках; народы всех стран волнуются по нём; науки в нём процветают. <[?]> Пётр встал. Он схватил с жаром руку Шереметева и говорит: - Здесь будет Санкт-Петербург!.."

Романы И.И. Лажечникова, переполненные событиями и персонажами, кипящими и перемешивающимися, как в ведьмовском котле, ждала такая же запутанная и бурливая судьба. Выйдя из печати в 1832 г., уже через год "Последний Новик" потребовал допечатки. Третье издание появилось в 1839 г. Книги Лажечникова, по слову Белинского, не раскупались, а расхватывались.

Но вдруг, по решению Цензурного комитета, романы "Последний Новик" и "Ледяной дом" оказались запрещены к изданию. Дважды - в 1850 и в 1853 гг. - от Московского и Санкт-Петербургского цензурных комитетов следовало распоряжение: "Не дозволять этих романов к напечатанию новым изданием". И лишь в 1857 г. не без участия служившего цензором И.А. Гончарова удалось Лажечникову добиться разрешения на переиздание своих произведений.

С тех пор исторические романы И.И. Лажечникова переиздавались неоднократно, подтверждая тем самым слова Пушкина о том, что многие страницы его "будут жить, доколе не забудется русский язык".

От того времени, когда Белинский называл Лажечникова "лучшим русским романистом", русская литература выросла и разбогатела. Но из той плеяды, что создавала в России исторический роман, пожалуй, именно И.И. Лажечников остался наиболее памятен читателю и в большей степени, чем кто бы то ни было из коллег, интересен даже и по сей день.

Светлана ЗАМЛЕЛОВА

Возвращение в цветной мир

Возвращение в цветной мир

Лев Гумилёв - 100

Фрагмент из книги "Гумилёв, сын Гумилёва"

Ясным майским днём 1956 года на пороге квартиры Ардовых, старых друзей Ахматовой, появился человек "в сапогах, косоворотке, с бородою, которая делала его старше и значительнее". Это был Лев Гумилёв, вернувшийся из своего последнего лагеря. Бороду Гумилёв сбрил, сразу помолодев, по словам Михаила Ардова, лет на двадцать. Ахматова попросила Михаила помочь Гумилёву приобрести приличную одежду. Ардов-младший повёл Льва в комиссионный магазин на Пятницкой, где они купили "башмаки, тёмный костюм в полоску, плащ[?]"

Гумилёв рассказывал своим знакомым, что за лагерные годы он совершенно не постарел, не изменился. Лагерная жизнь разрушает организм, но консервирует душу. На самом деле изменился и сам Гумилёв, изменился и окружающий мир.

Гумилёва в 1949-м забрали из ноябрьского Ленинграда. А вернулся он в мае 1956-го, и первоначально даже не в Ленинград, а в Москву. Серо-чёрно-белый мир позднесталинского СССР стал только воспоминанием. Шестидесятые начались не в 1961-м, а в 1956-м.

Москва 1956 года - светлый, праздничный, солнечный мир. Этот мир и прежде, ещё в лагерные годы, прорывался лучиками, струйками света через советское кино, которое Гумилёв в лагере внезапно полюбил.

Бывшему зэку, только что покинувшему лагерь под Омском, столичная жизнь должна была показаться воплощённой советской киносказкой. По улице Горького проносились автомашины, уже не только вельможные ЗиМы и полковничьи "Победы", но и демократичные "Москвичи". На Цветном бульваре торговали мороженым и газировкой. По Тверскому фланировали девушки в цветных крепдешиновых платьях: кремовых в крупных бордовых розах, жемчужно-серых в алых маках, тёмно-синих в белых и жёлтых хризантемах. Китайский натуральный шёлк был тогда дёшев.