Дело Кравченко - Нина Берберова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нордманн читает вырезку из канадской газеты о каком-то коллаборанте, французского происхождения. Он хочет провести параллель между этим французом и Кизило.
Председатель: Это уже не вопрос, а начало вашей будущей речи.
Кревсун из Полтавы
Следующий свидетель — Кревсун, родом из Полтавы. Его судьба, быть может, еще страшнее судьбы Кизило: он не был помилован. Он отбыл свое наказание на Колыме.
Крепкий, основательный, с загорелым строгим лицом, он повествует о своей жизни, как если бы дело шло о ком-то третьем. Его обвинили в заговоре против Сталина (он называет статьи, под которые его подвели) и дали 10 лет ссылки в Магадан. Он был на золотых приисках. Работал на морозе в 65 градусов (Вюрмсер удивленно переглядывается со своими адвокатами), а когда вернулся на Украину, то ничего не нашел — ни дома, ни хутора; жена была силой введена в колхоз.
Скитался он по Казахстану, по Мурману, по Сибири.
Председатель: Но почему же с вами так поступили?
Кревсун: Я не знаю.
Мэтр Гейцман: Мы проверим статьи, под которые его подвели.
Теперь адвокаты ответчиков начинают свой обстрел: им надо точно знать, что делал Кревсун в 1941 году, в 1942, 43, 44, 45? Где его арестовали немцы? Когда вывезли?
Кревсун толково объясняет, что привезен он был в Цвикау и там работал на немецком аэродроме. Он хорошо помнит даты и украинские месяцы «грудни, травни, липни, сични», так и летают по воздуху.
Нордманн: Все они бежали от красной армии, но не от немцев. Как он стал свидетелем Кравченко?
Кревсун: Сам написал. В русскую газету. В Германии выходит… (он думает с минуту, напрягает память). «Эхо»! — радостно восклицает он.
Нордманн: г. председатель, я хочу задать еще один вопрос.
Председатель: Только не произносите речей!
Нордманн: Сколько населения было в 1939 году в Магадане?
Ответ Кревсуна тонет в протестующем гуле публики.
Показания журналиста Силенко
Молодой, с веселыми глазами, живым лицом и быстрыми жестами, украинский журналист Силенко, рассказал французскому правосудию о нравах советской печати. Но прежде, чем дать ему слово, председатель, опережая Нордманна, задал ему ставший обычным, вопрос:
— Почему вы бежали от красной армии?
Силенко: Да потому, что Сталин сказал, что все пленные — предатели. Французы, англичане, были в Германии, они вернулись к себе, их встретили чуть ли не как героев. Русским Красный Крест ни одной посылки не послал, русские у немцев дохли с голоду. А вернуться нельзя было — Сталин прямо так и заявил: нам пленные не нужны. Все они — трусы и изменники.
Силенко родился в 1921 году. Время коллективизации для него — время ареста его отца, выселение из родной хаты, блуждание в степи, в снегу.
— В те годы у нас в стране умерло 30 процентов населения. Трупы лежали до весны, на морозе. Колхозники пухли с голоду. А когда все кончилось, поставили на селе памятник Сталину.
Мэтр Гейцман: Расскажите суду о шпионстве в университетах.
Силенко красочно рассказывает, как не только в университетах, но в школах и пионерских отрядах процветает слежка товарищей друг за другом и особенно — детей за родителями. Затем он переходит к своей работе, как журналиста.
Он писал в харьковской газете «Электроэнергия».
Председатель: Что же вы там писали?
Силенко: Меня посылал редактор в цех. Я там записывал три-четыре фамилии рабочих, потом приходил и писал от имени этих рабочих рассказы об их счастливой жизни.
Председатель: Странная профессия!
Силенко: Эти рабочие потом читали подписанные их именами рассказы. Если они спрашивали: что это такое, им отвечали: а разве ты не счастлив? Мой товарищ писал за самого Алексея Стаханова. Комплект этой газеты за 1940 род имеется в Москве в библиотеке им. Ленина.
Мэтр Гейцман: Расскажите суду о немецко-советской дружбе.
Когда Силенко говорит о немцах, в голосе его начинает звучать страстная ненависть: видимо, он немало от них натерпелся.
До пакта с Гитлером население никаких симпатий к Германии не питало, но в Доме красной армии, в Кременчуге, начальство объяснило красноармейцам (среди которых был Силенко), что могущественная Германия теперь «наша союзница» и мы поставим англо-американскую буржуазию «на колени».
Адвокаты «Л. Ф.» опять начинают свои вопросы: когда, кем, куда именно был перевезен Силенко? Увезли его или он уехал?
Силенко: Увезли, в скотском вагоне. Поляки в Польше нам подали сквозь прутья хлеб… Я говорю о страдающем русском народе! Я на эшафот пойду за мой народ! Я говорю о России… Россия — не Политбюро…
Его молодой голос звенит. И когда он стихает, в этом зале, где его слушает столько людей — благожелателей и неблагожелателей — на минуту воцаряется странное молчание.
Председатель медленно переводит глаза на адвокатов:
— Нет больше вопросов?
Мэтр Нордманн бойким голосом объявляет, что прочтет сейчас статьи, которые, хоть не подписаны свидетелем, но он их, конечно, написал: следуют два отрывка из писаний «Матэн» и «Гренгуара», начала 30-х годов, о каннибальстве в России.
Мэтр Гейцман: Простите, но я совершенно не оценил вашего остроумия!
Публика шумно протестует.
Бланш-Ирэн-Ольга Лалоз-Горюнова
— Сколько лет вы прожили в России?
— Сорок пять лет, господин председатель.
Г-жа Лалоз — 68 лет, и только в прошлом году она вернулась из России. До 1918 года она была учительницей французского языка, затем — акушеркой.
В 1921 году вступила в партию.
— Чем вы живете сейчас?
— Я вышиваю, господин председатель.
Маленькая старушка, с черным узлом волос на затылке, смущена количеством публики и вспышками магния. Сначала она никак не может нащупать нить своих мыслей. Но постепенно привыкнув к обстановке, на французском языке, в котором она уже не слишком тверда, она начинает рассказывать о своей жизни.
Двух сыновей она потеряла в красной армии. Никакой пенсии государство ей за них не платит. Она получала 150 рублей в месяц пенсии, как бывшая акушерка.
— Расскажите, свидетельницей каких фактов вы были.
Г-жа Лалоз: Я могу рассказывать три дня и три ночи.
Председатель: Что вы думаете о книге Кравченко?
Г-жа Лалоз: Кравченко не только выбрал свободу. Он выбрал и борьбу. Он имел смелость бросить этот ужасный режим и рассказать о нем миру.
Будучи партийной коммунисткой, г-же Лалоз пришлось присутствовать и при арестах, и на заседаниях трибунала. Она ищет, с чего бы начать, ее усиленно снимают фотографы.
Кравченко: Дайте возможность свидетельнице спокойно говорить! Она знает, о чем ей говорить.
Переводчик, г. Андронников, переводит первую фразу Кравченко. Г. Зноско-Боровский, переводчик «Лэттр Франсэз», сообщает суду, что г. Андронников не все перевел: Кравченко сказал, что «известно, что свидетельница будет говорить». (Очевидно, намекая, что и Кравченко это известно, т. е., что все заранее условлено.)
Г-жа Лалоз: Какой народ! Как он страдает! Ни один народ так не страдал! Работают всю жизнь, обращаются с ними, как с собаками…
Бесхитростно, иногда не без юмора, она говорит без умолку теперь, под ободряющим взглядом председателя.
— Вы — все мои дети, — сыплет она, показывая на публику, — я старше всех. Я всем говорю, кого встречаю: все, что Кравченко писал, все правда! Только он мало написал, надо было в десять раз больше. И коммунисты ко мне ходят. Я и им говорю… Мы, говорят, верим вам… Там, за драку в пьяном виде, пять лет тюрьмы дают. Как в Сибирь их гнали! Как бабы выли… Я думала с ума сойду. А тут — «Юманитэ» и всякое такое. Одна порнография! Народ очень мучается. Никто об этом знать не хочет. Оказывается, когда Торез приехал в Москву, никто не знал, кто это (из непартийных обывателей).
(Смех. Возгласы.)
— Мне сказали, он в Кремле сидит, а у меня два сына на фронте!… Очень мне стыдно было быть француженкой. Дезертир он…
Она рассказывает о зарплате рабочих, о том, как брали из этой зарплаты на французские забастовки.
Председатель: На наши забастовки?
Г-жа Лалоз: Ну, конечно. В России же нет забастовок… Когда я захотела уехать, спрашиваю: где наш посол? Мне говорят: никакого посла нет. Все французы — интервенты. Но я добралась до Москвы и все объяснила. И уехала.
— Меня не купишь! — восклицает она… — Стыдно в мире жить, зная, что такой режим существует. Книга Кравченко… Да я не прочла ее, я ее проглотила!.. В России людей запрягали пахать, я сама видела.
Председатель: Вы это видели сами?
Г-жа Лалоз: Да.
Председатель: А церкви?
Г-жа Лалоз: Это — комедия, или лучше сказать — трагедия. Когда Гитлер подходил, все церкви открыли. Русский народ религиозен. Это, чтобы он лучше воевал… Вся моя жизнь там прошла…