Человек, упавший на Землю - Уолтер Тевис

Канутти выдержал требуемую вежливостью паузу, потом сказал:

– Потрясающе, Нат. Где ее производят?

– На фабрике в Кентукки. Но, насколько я смог выяснить, зарегистрирована она в Нью-Йорке. На бирже их акций нет.

Канутти слушал с тем серьезным выражением, которое, вероятно, приберегал для торжественных случаев вроде приема в новый загородный клуб.

– Ясно. Да уж, хитро.

«Хитро»? Что это значит, черт побери? Конечно хитро. Это попросту невозможно.

– Да, хитро. Поэтому я и пришел. – Брайс помедлил; очень уж не хотелось обращаться с просьбой к этому самоуверенному экстраверту. – Я хочу разобраться, как она все-таки работает. Нельзя ли мне воспользоваться большой лабораторией в подвале, по крайней мере на каникулах? И мне не помешал бы студент-помощник, если возможно.

Где-то на середине его речи Канутти глубже вдвинулся в кресло, словно Брайс с силой вдавил его в мягкие поролоновые подушки.

– Наши лаборатории загружены под завязку, Нат, – объявил он наконец. – Сами знаете, у нас промышленных и оборонных проектов невпроворот. Почему не написать компании-производителю и не спросить, в чем там дело?

Брайс постарался сохранить спокойный голос.

– Уже писал. Они не отвечают. Никто и ничего о них не знает. В журналах ни строчки, даже в «Американской фотохимии». – Он сделал паузу. – Послушайте, профессор Канутти, мне нужна только лаборатория… Обойдусь без ассистента.

– Уолт. Уолт Канутти… Лаборатории перегружены, Нат. Координатор Джонсон подвесит меня за розовые ушки, если я…

– Послушайте… Уолт… это фундаментальное исследование. Джонсон постоянно твердит о фундаментальной работе. Хребет науки и все такое. А чем занимаемся мы? Ищем, как дешевле производить инсектициды, и совершенствуем химические бомбы.

Канутти, все так же утопая в кресле, нахмурился:

– Не стоит говорить о наших оборонных проектах в подобном тоне, Нат. Наши прикладные исследования…

– Ладно. Ладно. – Брайс боролся с собственным голосом, упрямо рвущимся в крик. – Убивать людей – главное. Часть национальной политики. Но эта пленка…

Канутти саркастически скривился:

– Послушайте меня, Нат. Вы собираетесь лезть в коммерческий процесс. Уже отлично отлаженный. Подумайте хорошенько: стоит ли кипятиться? Ну, необычная пленка. Так и отлично.

– Господи, – сказал Брайс. – Пленка более чем необычная. Вы химик; вы знаете химию лучше меня. Разве вы не понимаете, какую технологию это подразумевает? Соли бария и газообразный проявитель!.. – Он внезапно вспомнил про зажатую в кулаке пленку и вновь продемонстрировал ее, словно змею или священную реликвию. – Все равно как если бы… как если бы мы были пещерными людьми, ловили блох у себя под мышками и кто-то из нас нашел бы… моток детских пистонов…

Эта мысль поразила Брайса, словно удар под дых. Он на секунду умолк, думая: «Пресвятой Боже… моток пистонов!»

– …и бросил бы в огонь. Подумайте о традиции, о технической традиции, которая подготовила создание полоски бумаги с рядом аккуратных пуговок пороха, чтобы мы могли услышать хлоп, хлоп, хлоп! Или если бы древнему римлянину показали наручные часы, а он знал только солнечные…

Брайс не закончил сравнение, думая о пистонах, как те громко хлопали без всякого запаха пороха.

Канутти холодно улыбнулся.

– Что ж, Нат, вы очень красноречивы. Но я не стал бы заниматься проблемой, которую уже решила крепкая исследовательская команда. – Он попытался шуткой разрядить обстановку. – Вряд ли нас посетили люди из будущего. Тем более с единственной целью продать нам фотопленку.

Брайс встал, сжимая коробку с пленкой, и проговорил тихо:

– Крепкая исследовательская команда?! Насколько я могу судить по тому, что в пленке нет ни единой химической технологии, разработанной за сотню лет развития фотографии, процесс может быть хоть инопланетный. Или где-то в Кентукки прячется гений, который на следующей неделе начнет продавать нам вечные двигатели.

Внезапно Брайсу стало тошно от этого разговора. Он повернулся и пошел к двери.

Канутти сказал ему вслед спокойно, словно мать – выбегающему в истерике ребенку:

– На вашем месте, Нат, я бы не слишком распространялся об инопланетянах. Конечно, я понимаю, о чем вы…

– Разумеется, понимаете, – бросил Брайс, выходя.

Он поехал на монорельсе домой и начал приглядываться – а вернее, прислушиваться, нет ли где рядом мальчишек с пистонными пистолетиками…

Глава 6

Через пять минут после выхода из аэропорта он понял, что допустил серьезную ошибку. Каким бы спешным ни было дело, не стоило летом забираться так далеко на юг. С покупкой здания и организационными делами справился бы Фарнсуорт или кто-нибудь еще. Жара за тридцать, а его тело приспособлено к температурам до десяти градусов и физически не способно потеть. Он едва не потерял сознание на заднем сиденье лимузина, который вез его в центр Луисвилля, вдавливая по-прежнему чувствительное к земной гравитации тело в жесткое сиденье.

Тем не менее за два с лишним года на Земле и десять лет подготовки на Антее он научился превозмогать боль и усилием воли удерживать мутящееся сознание, так что сумел дойти от лимузина до вестибюля гостиницы, по вестибюлю до лифта (к счастью, лифт оказался новым, медленным и плавным), а затем по коридору третьего этажа до номера. Как только коридорный вышел, Ньютон рухнул на кровать. Минуту спустя он доковылял до кондиционера и установил его на самый холодный режим, после чего вновь упал на постель. Кондиционер был хороший, изготовленный на основе набора патентов, сданных фирмой Ньютона в аренду компании-производителю. Довольно скоро в комнате посвежело, однако Ньютон не стал выключать прибор, радуясь, что его вклад в земную науку охлаждения позволил столь необходимым для него уродливым коробкам работать беззвучно.

Было около двенадцати дня, и некоторое время спустя он по телефону заказал в номер бутылку шабли и сыр. Вино он начал пить совсем недавно и с удовольствием обнаружил, что на него оно действует, по всей видимости, так же, как на землян. Вино оказалось хорошим, а вот сыр – немного резиновым. Ньютон включил телевизор, также основанный на патентах «У. Э. Корп.», и пересел в кресло, решив хотя бы приятно провести время, раз уж в такую жару делами заниматься не может.

Ему уже год не случалось включать телевизор; странно было снова смотреть его в неприлично роскошном, кричаще-модерновом гостиничном номере, так похожем на жилища частных детективов в телепостановках, – с шезлонгами, пустыми книжными полками, абстрактными картинами и пластиковыми мини-барами – здесь, в Луисвилле, штат Кентукки. Смотреть на движущиеся экранные фигурки земных мужчин и женщин, как много лет назад дома, на Антее. Он вспоминал о тех днях сейчас, потягивая холодное вино, откусывая сыр (чужая, странная пища), а прохладную комнату наполняло музыкальное сопровождение мелодрамы, и невнятные голоса из маленького громкоговорителя казались чувствительному инопланетному слуху гортанным бессмысленным бормотанием – каким, в сущности, и были. Они так отличались от мелодичной напевности его родного языка, хотя и произошли от него эпохи назад. Впервые за долгое время Ньютон разрешил себе вспомнить о плавной беседе старых антейских друзей, о хрупкой пище, которую он ел дома, о жене и детях. То ли из-за прохлады, такой успокоительной после езды по жаре, то ли от алкоголя, все еще чуждого его кровеносной системе, он впал в состояние, так похожее на человеческую ностальгию: сентиментальное, эгоистичное, горькое… Внезапно ему захотелось вновь услышать звуки родного языка, увидеть светлые цвета антейской почвы, вдохнуть сухой запах пустыни, услышать музыку Антеи, увидеть тонкие воздушные стены ее строений, пыль ее городов. И ему хотелось быть с женой; антейское сексуальное влечение, слабое и приглушенное, ощущалось как тихая настойчивая тяга. И внезапно, обведя взглядом комнату, серые стены и вульгарную мебель, он почувствовал отвращение и усталость от этого дешевого и чуждого мира, от крикливой, поверхностной и чувственной культуры, от скопища умных, назойливых, самовлюбленных обезьян, вульгарных и занятых только собой, в то время как их шаткая цивилизация падает, падает, подобно Лондонскому мосту[9] и всем прочим мостам.

Он ощутил то, что уже иногда испытывал раньше: тяжелую апатию, невыносимое утомление от нескончаемого гомона этого беспокойного, алчного, деструктивного мира. Не лучше ли совсем отказаться от глупой, обреченной затеи, начатой двадцать с лишним лет назад? Он устало огляделся. Что он тут делает? Здесь, на чужой планете, третьей от Солнца, в сотне миллионов миль от дома? Он встал, выключил телевизор, снова опустился в кресло и продолжил пить вино, уже явственно чувствуя опьянение и совершенно этим не заботясь.

Пятнадцать лет он смотрел телевидение – американское, британское, русское. Его коллеги собрали огромный архив записанных программ и к тому моменту, когда, сорок лет назад, Америка начала постоянное телевещание, успели, основываясь на радиопередачах в УКВ-диапазоне, расшифровать почти все лингвистические тонкости. Ньютон учился, не пропуская ни единого дня: усваивал язык, манеры, историю и географию, все доступное, пока не уложил в памяти (путем изнурительных сопоставлений) значения таких непонятных слов, как «желтый», «Ватерлоо» и «демократическая республика», – последнее не имело на Антее вообще никаких аналогий. И все годы, покуда он работал и учился, покуда проводил время в мучительных тренировках и заранее терзался мыслями о жизни в чужом мире, шли споры о том, стоит ли вообще лететь на Землю. Запасов энергии очень мало, только солнечные батареи в пустыне. Слишком много топлива требовалось, чтобы отправить хотя бы одного антейца сквозь космическую пустоту – быть может, на гибель или к уже мертвой планете, которая, как и сама Антея, будет покрыта радиоактивным развалинами, выжжена примитивной обезьяньей яростью своих обитателей. Но наконец ему сказали, что он все же полетит в старом-престаром корабле, одном из тех, что еще сохранились в шахтах глубоко под поверхностью планеты. За год до старта его известили, что корабль будет готов к тому времени, когда планеты окажутся в благоприятной позиции. Когда он рассказывал об этом жене, у него тряслись руки…