Послание из пустыни - Ёран Тунстрём

Прежде слова наши чирикающими воробьиными стайками перелетали с дерева на дерево, клевали все подряд, пугались, ссорились, бросались врассыпную и слетались обратно. Мир был полем, открытым для нашего любопытства, пашней нашего будущего. До сих пор мы, как это принято у мальчишек, делились друг с другом всем. В нас не было ни одного уголка, сокрытого от товарищеского взора.

Теперь у меня появилась темная комната с моим обманом, моим предательством.

Иоанн тоже ушел в себя.

Казалось, что взрослеть — значит осознавать свои тайные комнаты, закрывать их от посторонних.

Я так и не поговорил с ним, не сказал, что теперь он может пойти к матери и положить голову ей на грудь, может избавиться от чувства вины и дать Елисавете спокойно умереть; я перекладывал этот разговор со дня на день, восхищенно наблюдая, как Иоанн преодолевает свое чувство вины и мужает. Я так и не рассказал, что Елисавета обрела покой, а ходил вокруг да около, прислушиваясь к его самобичеванию, которое вело Иоанна от личного опыта вперед, к чему-то большему. С играми было покончено.

Мы лишь разговаривали.

И то иначе, чем прежде: я помалкивал о своей темной комнате. И эта комната словно затягивала в себя каждое словцо из тех, что раньше без запинки отскакивали у меня от зубов. Тайна и предательство. Чем ближе мы подходили к дому, тем упорней становилось мое молчание и колотьба в сердце, потому что в мыслях у меня было одно: как я буду лежать у нее на груди и выдавать себя за него. Я по-прежнему считал, что все зависит от обстоятельств и что я уже в следующий миг или на следующий день расскажу о содеянном, о том, как воспользовался нашим сходством, какой легкой поступью подкрадывался к Елисавете, чтобы не испугать ее.

— Жизнь моя, — шептала Елисавета. — Ты моя жизнь, Иоанн. Теперь я могу спокойно умереть.

Сначала, однако, предстояло умереть Захарии.

При всей несправедливости этого.

Бывают люди, которые распространяют вкруг себя сияние, создают прохладу и тень. К таким людям относился и Захария. Гостя в их доме, я каждый раз с радостью бежал за ним на берег, сидел рядом, пока он чинил неводы, помогал выбирать рыбу из запутанных сетей.

Он целиком отдавался всякому занятию, хотя держался не столь серьезно и сурово, как Иосиф. Захария всегда с улыбкой воспринимал себя и свое место в мире. Возможно, благодаря мягкой, но неизбывной любознательности, которая подсказывала ему, что все на свете относительно.

Захария был высок ростом и имел медвежью силу: он до последнего носил на руках Елисавету, как прежде носил камни и бревна. Он не только не злоупотреблял своею силой, но пользовался ею весьма осторожно. Руки его бережно прикасались к вещам, требовавшим бережного обращения. Лишь после его кончины я со всей очевидностью понял, какую огромную роль играл Захария для земли Геннисаретской, как сам я лишь благодаря ему познал радость и чувство сопричастности.

Умер он посреди трудов своих. Хотя рыбачить ходил теперь Иоанн, Захария много времени проводил возле лодки, где починял сети (как ни плохи стали его глаза, он не мог отказаться от этого занятия), а бывало, что и сам брался за весла и выгребал в озеро — ненадолго, по тихой воде, ближе к сумеркам. Он сидел в лодке, издали любуясь окрестностями. Словно хотел забрать в мир иной свои воспоминания, свои самые радостные минуты, дабы и там распространять кругом сияние. Он умер, держа в руке вынутую из сети крохотную трепещущую тварь — серебристую рыбку. Захария протянул ее мне на фоне солнечного диска… и вдруг рука его поникла, он упал наземь и преставился.

К нам подскочил Иоанн. В мгновение ока он стал взрослым, а я оказался непрошеным гостем у него в доме.

Нас обступили другие мужи, но Иоанн сам поднял отца и отнес его во двор, взглядом отстраняя всех, кто пытался помочь.

Теперь он остался один на один с Елисаветой, не признававшей ни его, ни себя. Теперь ему придется самому подходить к ней и предлагать помощь, тогда как он не ждет от матери ничего, кроме отчуждения и тумаков. Иоанн ведь не может вроде меня притвориться кем-то другим, правда?

Молчать долее было невыносимо.

Я отвел Иоанна в сторону.

— Ты веришь мне, Иоанн? Только, пожалуйста, никому не рассказывай…

Он кивнул.

— Елисавета обрела покой. Она снова узнаёт тебя, — продолжал я, дрожа от страха, что не сумею облечь мысли в слова. — Я вернул ее тебе.

Во взгляде Иоанна сквозило недоумение.

— Когда она спала, я положил голову ей на грудь и она приняла меня за тебя. Она до сих пор считает, что рядом с ней лежал ты. Она несколько раз заговаривала со мной, называла твоим именем. Не надо больше избегать ее. Взойди в комнату и сделай так же… Только лежи смирно.

Я умолчал о своих стараниях походить на него.

— Почему не сказал раньше?

— Это случилось вчера, — соврал я. — И мне помешали всякие события.

— Какие вчера были события?

— Расскажу в другой раз.

— Я боюсь.

Когда Иоанн исчез в дверях, во мне будто что оборвалось. Я разрыдался и убежал прочь — словно плач зависел от моего пребывания именно тут и я надеялся таким образом прекратить его.

Увы, у меня ничего не вышло. Спотыкаясь и распугивая змей и ящериц, я миновал пылающие на закатном солнце виноградники и через фруктовый сад промчался к пустыне, где в изнеможении рухнул на колени. Все это время я видел, как Иоанн занимает свое законное место, оттесняет с него непрошеного гостя, лишает меня чувства защищенности. Одна картинка сменяла другую, я лихорадочно разрывал песок, доставал из него камни и прикладывал их прохладным низом к глазам, пытаясь остановить слезы, — все было напрасно. Я трясся от холода и взывал к вечернему небу. Когда над головой засияли равнодушные звезды, ко мне незаметно подступил пастух.

— Что случилось, малыш?

Только теперь до меня донеслись треньканье овечьих колокольцев и напоминавший журчание ручейка дробный постук копыт.

— Тебе помочь?

Какая уж тут помощь? Я согрешил не перед Иоанном и тем более не перед кем другим, исключительно перед самим собой.

— Где ты живешь?

Я покачал головой. Я не жил нигде: с этой минуты мне стало ясно, что я не прииму даже Назарета, к которому всегда относился хорошо. Утратила привлекательность и моя летняя отрада — берега Геннисарета. Мария никогда не обнимала меня, впервые в жизни подумал я. Теперь до меня дошло, теперь я сообразил, чего мне так остро недоставало.

— Давай я отведу тебя домой, — сказал пастух.

Слова его пронзали меня иглами, доводили до сознания то, чего я не понимал раньше. Такое же просветление приносят слезы.

Когда пастух, не слушая моих возражений, взял меня за руку и заставил подняться с земли, я удивился собственной легкости, тому, что все еще наделен телом ребенка. Я слишком давно мыслил не по-детски, и мое детство казалось далеким и недосягаемым, как обратная сторона луны или солнца.

Ощущение легкости вернуло меня во внешний мир.

— Я замерз.

Пастух отдал мне свой плащ. Мы нескончаемо долго спускались с гор к Геннисаретскому озеру. Когда я успел уйти так далеко?

На подходах к дому Иоанна — теперь ведь хозяином там был он — я почувствовал себя лучше и уже мог радоваться тому, что Елисавета наконец признала его.

Иоанн стоял у ворот. При свете звезд. Я, успевший опять стать ребенком, со всех ног кинулся к нему. Он даже не пошевелился.

Я застыл как вкопанный, увидев, что он больше никогда не будет дитем.

— Этот дом закрыт для тебя, — сказал Иоанн. — Возвращайся к себе в Назарет.

Елисавета умерла.

Отныне у меня не стало дома.

Покойной чередой тянулись дни в плотницкой мастерской и под тенистым деревом в саду. Я внушал себе, что с удовольствием вдыхаю запах коры, стружки, живицы. Я внушал себе, что мне интересны взрослые разговоры. Когда в обед Мария приносила нам финики и свежеиспеченный хлеб, я брал его в руки и нюхал. Это хлеб, внушал я себе, но не был уверен даже в этом. У всякой вещи была оборотная сторона, во всяком слове таился мрак, всякий жест можно было истолковать двояко. Я слишком много понимал, я уже знал, какая тонкая перегородка отделяет нас от потустороннего мира. Мне кажется, у детей рано бывают такие прозрения.

Мне кажется, все увиденное и пережитое проникает в них и пускает там корни. Они еще не умеют отразить накопленный опыт в словах и поступках. Но со временем они повзрослеют, и это дерево расцветет пышным цветом.

В год, когда мне исполнилось двенадцать, несколько семейств собралось в Иерусалим. Едва ли такое предложение исходило от Иосифа. Сам он даже хотел остаться дома, однако Мария его уговорила. Надо было повидать Храм.

Чего только я не напридумывал себе об Иерусалиме! Это был Город с большой буквы!