Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ - Куруматани Тёкицу

Сердце женщины, пишущей стихи, вечно голодно, и чтобы спасти брак, который как подошва на ботинке стирается с каждым днём, без чего-то в этом роде ей просто не обойтись. Точно так же и мужу после такого обращения не обойтись без слов Будды. Но в той гордости, с которой он рассказывал мне обо всём этом, было что-то жутковатое.

Но я был столь же греховен, столь же бесстыден сейчас, переписывая с мертвецки холодным сердцем стихи неизвестной мне женщины. Или вчера, когда отправил в мусорное ведро десять почтовых открыток. Что за покой молчания я обрёл тогда? И вообще, что это за безумный обряд такой — писать? Какой смысл люди находят, например, в писании стихов? И почему этой женщине обязательно нужно испачкать исподнее каждый раз, когда приходят крови? И мне… почему мне во что бы то ни стало понадобилось переписывать в блокнот этот стих, «Опоздание»? Я перечитал его, стараясь высечь в памяти каждое слово. Затем нещадно вырвал уже исписанные страницы из блокнота, выбросил их и вышел из библиотеки на улицу. Совершенно необъяснимое чувство унижения холодными пальцами сжало сердце.

Несколько дней спустя я шёл вдоль железной дороги Хансин и увидел во дворе храма Амагасаки Эбису сидевшего на корточках мужчину. Того, бледного, который жил со мной в одном доме. Оставаясь на корточках, он бросал камешками в куриц, которых, очевидно, держали при храме монахи. Сперва я подумал, что он просто коротает время, дожидаясь чего-то. Но, присмотревшись, увидел, что он каждым броском без промаха попадает курицам прямо в глаз. И каждый раз курицы испуганно взлетали. Но этим дело не кончилось. Он достал что-то вроде бритвы и бросил этот предмет в очередную курицу. С удивительной точностью он вонзился курице в глаз, и та забегала кругами, мучительно кудахтая.

Несколько дней спустя я обедал в столовой для голытьбы недалеко от дома, и заправлявшая там женщина заговорила со мной:

— Это ты у Хоримаю живёшь?

Женщина оказалась болтливой и никак не замолкала:

— Зверь он настоящий, вот кто. А что, скажешь, нет? Когда он в человека тыщу иголок всадит и глазом не моргнёт.

Я подумал, что такая баба наверняка знает что-то и про требуху, которую я насаживаю на шампуры, но решил смолчать, понимая, что с такой болтуньей лучше не связываться, а то ещё растрезвонит всё, что я скажу ей, на всю округу…

Стоило отцвести вишне, как наступила новая пора: ветер лучился, и почки на деревьях день ото дня наливались светом. Но внезапно погода испортилась, повеяло холодом, и весенняя гроза молнией блеснула на моих коленях. Мне казалось, что я простудился. Каждый день меня донимал отвратительный кашель. Но поутру и вечером неизменно приходил Сай, и позволить себе отоспаться я не мог.

— Маю, Маю, — звал кто-то громоподобным голосом, стуча в дверь напротив. Но ответа, сколько я ни прислушивался, не было. Вдруг распахнулась моя дверь. На пороге стоял мужчина примерно моих лет. С первого взгляда я понял, что передо мной бандит.

— Слышь, браток, Санада меня зовут. Когда Ая вернётся, скажи, чтоб мне позвонила, ладно?

— Хорошо, передам.

— Тебя как звать-то?

— Икусима.

— Икусима… Ага. Ну, бывай, Икусима.

Вечером я постучал в дверь внизу, но к моему удивлению распахнулась не она, а другая, за моей спиной.

Из-за двери выглянул всё тот же мужчина с сероватым лицом.

— Чего тебе?

Я принялся объяснять ему, зачем и почему пришёл. Рядом с ним из-за двери высунул голову мальчик.

— Ясно, спасибо, — сказал мужчина и закрыл дверь.

На следующий день в мою комнату постучали. Я открыл дверь. За порогом стояла Ая.

— Спасибо тебе за вчерашнее. Это брат мой старший был, — сказала она и улыбнулась. И сразу захлопнула дверь. Поскольку я смотрел на неё лишь несколько секунд, уверенности у меня не было, но всё же мне показалось, что глаза её были смертельно усталыми. Однако вторую фразу она проговорила радостно, и тепло её голоса проникло мне в самое сердце.

Я впервые поговорил с ней. Неизвестный и не имеющий ко мне ни малейшего отношения мужчина случайно зашёл ко мне, а дальше всё было неизбежно. Разговор был самый пустячный. Но опасный. Если бы мы просто сказали то, что предписывали приличия — ладно, но я почувствовал тепло, исходившее от неё. Сходив по поручению её брата к ним на первый этаж, я понял наверняка, кем она приходилась тому человеку с сероватым лицом, которого местные звали «Маю». Она была его любовницей. И даже если разговор наш и был пустячным, даже если тепла была всего крошка, я понимал, что с её нравом утаить от любовника затеплившееся в груди чувство к другому ей не удастся.

Я пошёл на двор храма. Как я и думал, курица была слепа на один глаз. Я похолодел от ужаса.

Поутру несколько дней спустя я вышел в коридор, чтобы пойти в уборную, и почувствовал, что в комнате напротив были люди. Мне показалось, что они пришли ещё до того, как я проснулся. Я услышал мучительные стоны. Пришёл Сай, и, когда он уходил, я понял по звуку его шагов, что на мгновение он остановился в коридоре. После полудня я сходил на рынок Санва купить еды на обед и по возвращении обнаружил, что дверь напротив приоткрыта. Я увидел тесную комнату величиной в четыре циновки, голого, лежащего на полу на животе мужчину и татуировщика, втыкающего в его спину иглу. Мне страшно хотелось разглядеть всё получше, но заставить себя остановиться я не мог. Я лишь мельком увидел голые ляжки и задницу лежащего, да ещё худощавую спину татуировщика.

Увидеть, увидеть воочию… До сих пор я лишь слышал исполненный муки голос. Теперь же я словно украдкой подглядел того журавля из народных преданий, который вырывает из своих крыльев перья, по очереди вкладывает их в челнок и прядёт, истекая кровью. Я вернулся к своей работе и, разделывая коровью и свиную требуху, принялся сравнивать вот эту свою сдельную работу с тем, что по моему представлению происходило в комнате напротив. Мои руки тоже были склизкие от жира и крови. Но при каждом доносившемся из комнаты напротив стоне неистовое безумие той сцены — хотя я лишь мельком подглядел её в щель приоткрытой двери — вставало перед моими глазами, заставляло моё сердце корчиться в муках, словно это в него и вонзалась игла. Мне казалось, будто я слышу дыхание неумолимой кармы с налитыми кровью глазами, вонзающей иглу за иглой в кожу, нет, в саму трепещущую суть человека, наказывая его за грехи прошлой жизни. Но почему ради нескольких капель туши под кожей люди готовы терпеть такую чудовищную боль? И что это за сияние, которое они хотят высечь на своей живой плоти?

— Ой, тётенька, здрассьте, — послышалось из коридора.

По голосу я сразу узнал девушку. Ая открыла дверь комнаты напротив и вышла в коридор, когда тётушка Сэйко уже стояла на пороге моей комнаты. Мальчик тоже выбежал из комнаты и вцепился в ноги тётушки Сэйко, крича:

— Больно мне! Чёрт, больно как!

— Пчела его, теть, укусила, — сказала Ая. — Видишь, как ему лицо раздуло?

— Ой, бедняга, и правда… Всю красоту парню попортили.

— Говорит, по улью палкой шарахнул, когда из школы домой шёл. Ой, да оставь ты меня в покое!

Поговорив ещё немного в таком духе, они расстались: Ая пошла в аптеку по соседству купить лекарств, а тётушка Сэйко вместе с мальчиком вошла ко мне в комнату. На его лице и правда виднелись две красные вспухлины — одна у края глаза и ещё одна на верхней губе. Он то и дело кривился от боли — очевидно, укусы действительно сильно болели. Тётушка Сэйко достала из сумочки обвёрнутую в дубовый лист сладкую рисовую лепёшку и принялась подтрунивать над ним:

— Ну и дела… Даже и не угостишь тебя, а, Симпэй? С такой рожей разве разжуёшь?

— А мне и не надо! — озлобившись, сказал он. Но сразу же добавил: — Найто вчера хвастался, мол, улей нашёл, улей нашёл, а сегодня я взял и нашёл, а у него спросишь где, так и не говорит ни фига, а я вот взял и нашёл.

Очевидно, мальчик всё-таки хотел, чтобы тётушка приласкала и утешила его. Потому и начал рассказывать свою героическую эпопею.

— А Сумико, она знаешь чего сказала? Что пчёл боится. «Симпэй, — говорит, — я пчёл боюсь. А ты?» А я ей говорю: «Ща им как шарахну!» Раз сказал, делать нечего, взял да шарахнул, а она вдруг как заорёт. «Завтра расскажу про тебя учительнице, — кричит, — всё расскажу!»

— Ах вот оно что! — откликнулась тётушка Сэйко. — Ясно всё с тобой. Влюбился ты в эту Сумико или как её, а?

— Так она же говорит, что всё учительнице расскажет!

— А ко мне в закусочную ходит одна, красотка такая. Не твоя, случаем, учительница?

— …

— Бедняга ты, Симпэй. Предали тебя. А девка эта твоя, Сумико — злюка.

— He-а, не злюка она. Она мне из бумаги животных складывает.

— Ух ты! Тогда всё понятно. Вот ты и решил её порадовать, да? И полез с палкой на улей… Любовь-морковь у тебя. Во дурень-то…

Тут из аптеки вернулась Ая. Женщины стали мазать укусы мазью, прикладывать влажные компрессы и ещё раз — теперь уже вдвоём — перемыли косточки подружке мальчика, подтрунивая над ним. Я не смеялся. Мальчику, наверняка, потребовалось всё его мужество, чтобы броситься на улей с палкой. Но за свой подвиг он получил от подруги неожиданный выговор и, к тому же, вернулся домой с распухшим лицом. Тем не менее, когда тётушка Сэйко дурно отозвалась о девочке, он наивно попытался защитить её. Именно в этом и была, наверное, вся комичность этой истории, но я почему-то думал только о его отце, о том, как он сидел на корточках во дворе храма. И всё же в тот день я впервые, хоть и ненадолго, почувствовал в своей комнате тепло человеческих сердец.