Механизмы в голове - Анна Каван

— Что вы делаете с моими вещами? Как вы ими завладели?.. Служитель ни за что не позволил бы вам взять их в гардеробной, — сердито сказала я и наклонилась к ручке. Но не успела я дотянуться до нее, как незнакомец с неодобрительной ухмылкой схватил чемодан и вынес его за дверь.

Я пошла следом, негодуя и собираясь потребовать свои вещи обратно, однако на улице нас разлучили пешеходы, и я догнала его, лишь когда он свернул в узкий переулок с припаркованными автомобилями. Мне пришло в голову, что этот человек не в себе: не верилось, что он нарочно украл чемодан — с такой-то респектабельной внешностью!

— Что все это значит? Куда вы несете мои вещи? — спросила я, схватив его за рукав. Мы очутились как раз напротив большого черного лимузина, стоявшего рядом с другими машинами. Мой спутник поставил чемодан на подножку.

— Видимо, вы меня не поняли, — сказал он и теперь впервые заговорил внятно, чтобы я могла расслышать его слова. — Вот моя доверенность. Только из уважения к вам я не стал предъявлять ее внутри — у всех на виду.

Он достал из кармана голубой бланк и протянул мне. Но в перекрестном освещении уличных фонарей и автомобильных фар я успела разобрать лишь пару непонятных юридических фраз и свое собственное имя, украшенное замысловатыми завитушками и росчерками в старомодном стиле, после чего незнакомец поспешно спрятал этот плотный лист бумаги.

Едва я открыла рот, чтобы попросить разрешения изучить документ повнимательнее, как шофер черной машины слез с водительского сиденья и схватил мой чемодан, явно намереваясь поставить его в салоне.

— Это мое — прошу вас, не трогайте! — выкрикнула я и тут же задумалась, что делать, если человек не подчинится моему приказу. Но он тотчас отпустил ручку, словно все это было ему глубоко безразлично, и вернулся на свое сиденье, где, по-видимому, немедля погрузился в чтение вечерней газеты.

Тогда я впервые заметила официальный герб на блестящей черной дверце и увидела, что стекла матовые. Я вдруг ощутила слабую тревогу — не потому, что на секунду задумалась о серьезности положения, а потому, что часто слышала, как трудно выпутаться из нескончаемой, утомительной бюрократической волокиты, стоит лишь немного в ней увязнуть.

Почувствовав, что нельзя терять ни минуты, что нужно объясниться и убежать, пока меня еще сильнее не опутали этой смехотворной сетью непонимания, я обратилась к пожилому человеку, терпеливо стоявшему рядом. Я спокойно и рассудительно говорила о том, что ни в чем его не обвиняю, но что здесь несомненно произошла ошибка: я вовсе не являюсь той особой, которая указана в документе, — очевидно, имеется в виду какая-то моя однофамилица. Ведь у меня довольно распространенная фамилия, я могла вспомнить навскидку, как минимум, двух человек — киноактрису и новеллистку, носивших такую же. Умолкнув, я с тревогой взглянула на него, стараясь понять, как он воспринял мои доводы. Мужчина казался потрясенным, пару раз задумчиво кивнул, но так и не ответил. Ободренная его отношением, я решилась на смелый шаг, взяла свой чемодан и быстро зашагала обратно к ресторану. Человек не попытался меня остановить и, насколько можно судить, не преследовал меня, а я обрадовалась, что так легко отделалась. Видимо, когда сталкиваешься с бюрократическим аппаратом, главное — действовать посмелее.

Р. сидел за тем самым столиком, где я его оставила. Настроение у меня поднялось, я повеселела, оживилась и вновь поверила в себя. Усевшись за столик (и на сей раз прихватив вещи с собой), я поведала о недавних странных событиях. Я рассказывала довольно увлекательно, посмеиваясь над этой нелепой историей: мне и вправду казалось, что в моих устах она звучала весьма забавно. Но когда под конец я взглянула на Р., ожидая увидеть его одобрительную улыбку, то с изумлением обнаружила, что он сохранял серьезность. Он не смотрел на меня, а сидел, потупившись, и кофейной ложечкой рисовал на скатерти невидимый узор.

— Разве тебе не кажется смешным, что они могли так ошибиться? — спросила я, желая заставить его усмехнуться.

Тогда он и впрямь взглянул на меня, но с таким непроницаемым и тревожным лицом, что вся моя уверенность и хорошее настроение вмиг улетучились. В ту же секунду я заметила невзрачного официанта, который топтался поблизости, словно подслушивая наш разговор, и кровь застыла в моих жилах от ужаса.

— Почему ты молчишь? — в смятении выкрикнула я, так как Р. не проронил ни слова. — Неужели ты считаешь, что никакой ошибки не было?.. Что им действительно нужна была я?

Мой друг положил ложечку на стол и опустил руку на мою ладонь. Меня убили даже не его слова, а это нежное прикосновение, полное сочувствия и сострадания.

— Знаешь, на твоем месте, — медленно и словно через силу произнес он, — я бы пошел и выяснил, в чем тебя обвиняют. Ты ведь сможешь без труда удостоверить свою личность, раз действительно произошла ошибка. Если же ты не пойдешь, сложится нехорошее впечатление.

Теперь, когда впереди столько времени, чтобы поразмыслить над произошедшим, я порой задаюсь вопросом, прав ли был Р.? Быть может, лучше отстаивать личную свободу до последнего, даже рискуя уменьшить шансы на благоприятный исход? Но в тот раз я позволила уговорить себя. Я всегда высоко ценила его мнение и прислушалась. А еще мне показалось, что, если я уклонюсь от решения вопроса, то лишусь уважения Р. Но когда мы вышли в холл и я увидела, что опрятный, неприметный человек по-прежнему безучастно и отрешенно ждет, я задумалась и с тех пор постоянно размышляю над тем, искупает ли хоть чье-либо хорошее мнение все те страдания, которые уже выпали на мою долю и, вероятно, еще предстоят в будущем? Доколе, доколе же это будет продолжаться?

НОЧЬЮ

перев. Д. Волчека

Как медленно тянутся минуты зимней ночью: а часы, между тем, не кажутся столь уж долгими. Вот опять от церкви доносится скучный провинциальный звон, словно оцепеневший от холода. Я лежу в постели и, как опытный узник, давно отбывающий срок, погружаюсь в привычную бессонницу. Это обыденность, слишком хорошо мне знакомая.

Мой тюремщик в комнате со мной, но он не может обвинить меня в бунтарстве или непослушании. Не желая привлекать его внимание, я лежу неподвижно, словно постель — мой гроб. Возможно, если я не пошевелюсь целый час, он позволит мне уснуть.

Разумеется, свет я включить не могу. Комната темна, точно обтянутая черным бархатом коробка, которую кто-то швырнул в замерзший колодец. Все тихо, только порой доносится треск окоченевших костей дома или снег сползает с крыши со звуком, похожим на тайный вздох. Во тьме я открываю глаза. Веки кажутся твердыми, словно слезы сковали их изморозью. Если смогу разглядеть тюремщика, будет не так плохо. Узнать, где он стоит на страже, и уже станет легче. Поначалу мне кажется, что он, точно темная занавесь, возле двери. Потолок взлетает, как крышка коробки, и тюремщик вздымается выше вязов, к ледяным горам луны. Но потом понимаю, что ошиблась: он съежился на полу совсем рядом со мной.

Железный обруч стягивается вокруг моей головы, и тут тюремщик бьет по холодному металлу, раздается звон, и бесчисленные иголки боли впиваются мне в глазницы. Страж показывает, что мои раздумья ему не нравятся, или просто пытается утвердить свою власть. Как бы то ни было, я поспешно закрываю глаза и лежу недвижно, едва решаясь вздохнуть под одеялом.

Чтобы занять рассудок, повторяю фразы, которым научил меня врач-иностранец, когда я впервые попала под подозрение. Повторяю, что я не жертва бессонницы, а бодрствую только потому, что предпочитаю не спать, а размышлять. Пытаюсь представить себя новорожденной, без будущего, без прошлого. Если сейчас тюремщик заглянет в мой разум, вряд ли он станет возражать против того, что там творится. Лицо голландского врача, худое и суровое, точно у капитана корабля, появляется передо мной. Неожиданно кричит петух: звук фантастический, неземной в этом мире, замкнутом в холодном мраке. Кукареку взмывает тремя пылающими вспышками, в черном поле ночи на миг распускается огненная лилия.

Теперь я почти готова уснуть. Тело застывает, мысли пускаются в слаженный путь. Мои мысли превращаются в пряди водорослей, обесцвеченные, медленно колышущиеся в прозрачной воде.

Левую руку сводит судорога, и опять сон исчезает. Бой церковных часов напоминает о тюремщике. Было пять ударов или четыре? Слишком устала, не знаю наверняка. В любом случае, ночь скоро кончится. Железный обруч у меня на голове стал туже и сполз вниз, так что давит теперь на глазные яблоки. И все же кажется, что боль исходит не от этого безжалостного давления, а откуда-то изнутри черепа, из коры головного мозга: это сам мозг болит.

Неожиданно меня охватывает отчаянье, ярость. Отчего я одна обречена проводить мучительные ночи с невидимым тюремщиком, когда весь мир спокойно спит? По какому закону меня судили и почему без моего ведома приговорили к столь тяжелому наказанию? Я ведь даже не знаю, как и перед кем провинилась. Возникает дикое желание — протестовать, потребовать пересмотра, не подчиняться несправедливости.