В следующее новолуние - Турборг Недреос
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И освободят царя?
— Царя? Да, наверно. Черт бы побрал их всех, вместе взятых!
— Ты на царя тоже сердишься?
— Сержусь? Не-ет! Дядя Элиас ни на кого не сердится… Да, да, войдите! Ах, это обед! Великолепный обед! Большое спасибо, поставьте его где-нибудь там.
Он сидел молча, сжав коленями руки, пока Магда накрывала на стол между сифоном, книгами и газетами, которые она осторожно сложила стопкой. Однако, когда она хотела передвинуть стакан с виски, дядя Элиас неожиданно проворно схватил его и крепко держал обеими руками, пока Магда заканчивала свою работу.
Потом воцарилась тишина. Обед стоял на столе, пахло горячей рыбной запеканкой, так она пахнет до того, как ее разрежут и запах рыбы заглушит все остальные.
Дядя Элиас впал в задумчивость. Он мрачно смотрел прямо перед собой и коротко постанывал.
По его блестящему носу зигзагом скатилась большая слеза. Он встряхнул головой и что-то пробормотал. Потом достал носовой платок и высморкался.
— Нет, нет, деточка! Дядя Элиас не сердится ни на одного человека в мире. Даже на Элиаса-младшего.
Он вынул из кармана письмо и огорченно взглянул на него.
То самое письмо. Ну, это еще не такое большое горе. Хердис спросила:
— И даже на большевиков?
Дядя Элиас спрятал письмо в карман; казалось, будто он очнулся после долгого сна.
Он поднял с пола бутылку, рука, наливавшая виски в стакан, немного дрожала.
— Большевики, — рыкнул он. — Большевики!
Сифон зашипел, и сельтерская полилась через край стакана.
— Это не люди! Это дьяволы!
— А знаешь, что говорит Матильда? Она говорит, что большевики хорошие. Она говорит…
— Кто эта Матильда?
— Моя лучшая подруга.
— Ага. Ты учишься с ней в одном классе?
— Нет. Мы раньше жили рядом в Сёльверстаде.
— А кто ее отец?
— Пекарь.
На секунду лицо дяди Элиаса словно распалось на части. Но тут же они связались в маленькие злые узелки.
— Бедное дитя. Она не ведает, что говорит. И это возмутительно!
Дядя Элиас вскочил и замер навытяжку. Он плакал от гнева. Хердис захотелось спрятаться под одеяло.
— Они хуже зверей. И если бы наши норвежские большевики получили здесь власть, судьбе твоей Матильды не позавидовали бы даже мертвые…
Голос его сорвался. И дядя Элиас зарыдал в носовой платок.
— А разве у нас тоже есть большевики? — испуганно спросила Хердис.
— Если бы их не было! Благослови тебя бог, дитя мое, ты… ты еще так невинна. — Он схватил со стола газету, пар от рыбной запеканки уже не шел. — Вот, тут все написано. Вот они, письмена на стене! Эти большевики устраивают собрания. Они хотят, чтобы у нас, как в России, были рабочие советы.
— Рабочие советы? Но ведь это очень опасно, — сказала Хердис ослабевшим голосом.
— Опасно! А тебе известно, что они обсуждают в этих своих рабочих советах… или там на собраниях? Они хотят вырвать у нас изо рта последний кусок. Они завидуют маслу, которое мы едим, даже хлебу. Только рабочие имеют право есть. А все остальные могут подыхать с голоду.
Хердис сказала:
— Дядя Элиас, дай мне, пожалуйста, кусочек запеканки.
Масло, к сожалению, застыло, но запеканка была еще теплая. Хердис запивала ее соком. Она вдруг подумала, что любит всякую еду, в которой есть яйца.
— А яйца они тоже хотят отнять у нас?
Дядя Элиас полистал газету.
— Вот, послушай. Они хотят конфисковать все частные склады продовольственных товаров. Хотят заставить продавать все продовольствие по максимально низким ценам. Таким образом они намерены помешать правящему классу и его прихвостням — ха-ха! прихвостням! — обжираться, в то время как бедняки получают продовольствие по карточкам.
Хердис восторженно прыснула: прихвостни!
Но дядя Элиас уже бубнил дальше, склонившись над газетой:
— М-мм… ага, вот, опять про этот восьмичасовой рабочий день! Ты понимаешь, Хердис? Вся беда в том, что они не хотят работать. Восьмичасовой рабочий день? Ха! А ты знаешь, сколько часов в день работаю я? Я должен принимать людей независимо от времени. Я прихожу в контору первый и ухожу последний. А иногда и вообще не ухожу! Потому что, если кто-нибудь захочет поговорить с торговцем Рашлевом, он должен в любую минуту застать торговца Рашлева, а иначе торговец Рашлев вылетит в трубу со своим магазином. Тебе это ясно, крошечка-малюточка Хердис?
Хердис кивнула. Это ей было ясно. Ведь случалось, что дядя Элиас по несколько дней не являлся домой…
— А ты будешь есть рыбную запеканку? — спросила Хердис.
— Радость труда! Вот в чем все дело, понятно? Им не хватает того, что называется радостью труда. Потому что радость труда — это… видишь ли, Хердис, это…
— Ешь, а то у тебя все остынет.
— Радость труда…
Он снова сел и послушно положил себе на тарелку рыбной запеканки.
— Радость труда так же важна, как детская вера. Потому что детская вера…
— Ты еще не попробовал запеканки!
— Верно. Давай есть. Во имя…
С грустью в глазах дядя Элиас отставил стакан с виски и склонил голову, зажав руки между коленями. Теперь он читал застольную молитву. Хердис смотрела в пространство.
Наконец он глубоко вздохнул и… тут зазвонил телефон.
— Да, это я.
— Ах, это ты! Здравствуй, здравствуй!
— Да, уж давненько…
— Конечно, хе-хе, это было бы недурно, но…
— Ну…
— Все молодцы-удальцы, говоришь? Ха-ха! Только…
— В контору? Нет, у меня нет времени. Да… нет… Видишь ли… Я перенес телефон сюда, к нашей девочке, потому что она больна… Что?.. Да, у нее испанка. Тут, знаешь, надо следить каждую минуту, она может раскрыться. Что, мадам?.. Об этом не может быть и речи! Я не хочу, чтобы она переутомлялась, а кроме того, она может заразиться…
— Да, да, речь идет о жизни и смерти, это я тебе точно говорю! А если с ребенком что-нибудь случится, что тогда? Вы все хотели со мной поговорить? Нет, нет. Мы поговорим в другой раз.
— Вот так. Я должен сказать тебе одну вещь: пошел ты к черту!
— Что? Плохо слышно? Я сказал…
— Прекрасно! Великолепно! Разумеется, мы друзья. Товарищи, черт побери! Этого еще не хватало. Но… Слушай внимательно: на мне лежит ответственность! Слышишь, ответственность! За ребенка. За дочь Циски.
— Потому что на мне лежит ответственность и за Циску.
— Хердис. Девочку зовут Хердис…
Хердис больше не слушала. Она лежала, свернувшись калачиком, и чувствовала себя не так уж плохо. Никто не бранил ее за то, что она не все
