Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина) - Марк Твен

Прилегли мы вздремнуть после завтрака, оба же усталые были, и я все думал: вот если бы мне удалось изобрести чего-нибудь такое, что отбило бы и у папаши, и у вдовы охоту искать меня, то это было бы куда вернее попыток убраться подальше, прежде чем меня хватятся, потому как мало ли что со мной может случиться, понимаете? Однако я так ни до чего и не додумался, но тут папаша поднялся, чтобы выдуть еще один бочонок воды, да и говорит:

— Если тот малый снова начнет шнырять тут, ты разбуди меня, слышишь? Он сюда не с добром приходил. Я его застрелю. Непременно разбуди меня в следующий раз, понятно?

И тут же снова захрапел, но эти-то его слова и подали мне мысль, в которой я так нуждался. Ладно, говорю я себе, уж теперь-то я так все устрою, что никому и в голову не придет меня разыскивать.

Около двенадцати мы встали и прошлись по берегу. Вода поднималась быстро и несла много всякого деревянного сора. Спустя какое-то время показался кусок плота — девять связанных вместе бревен. Мы запрыгнули в ялик и подтянули их к берегу. Потом пообедали. Любой другой подождал бы до вечера, посмотрел бы, не принесет ли река еще чего, но это было не в папашином стиле. Девяти бревен ему хватило за глаза и теперь он спешил поплыть в город и продать их. Так что около половины четвертого он запер меня и отчалил на ялике, за которым тянул на буксире бревна. Я рассудил, что к ночи он не вернется. Подождал, пока он отплывет подальше, вытащил пилу и принялся за работу. Папаша еще и до другого берега не добрался, а я уже вылез в дыру; он и его бревна едва различались вдали, точно соринка на воде.

Я взял мешок с кукурузной мукой, отволок его к спрятанному челноку, раздвинул ветки и плети винограда и уложил в него мешок, а следом оттащил грудинку и бутыль с остатками виски. Потом забрал из хижины весь кофе, сахар и все патроны; и бумагу для пыжей тоже; и ведерко, и сделанную из тыквы бутылочку; ковшик забрал и жестяную кружку; и пилу, и два одеяла, и сковородку с длинной ручкой, и котелок, в котором мы кофе варили. Забрал лески, спички — вообще все, что хотя бы один цент стоило. Обчистил нашу лачугу так, что любо-дорого. Мне и топор не помешал бы, да топор у нас был только один, он в поленнице лежал, а я уже знал, что его придется оставить. Последним, что я утащил из лачуги, было ружье.

Снуя туда-сюда через дыру и вытаскивая всякие вещи, я здорово утрамбовал почву около нее и теперь постарался скрыть это, да и опилки заодно, засыпав все землей. Потом вставил обратно выпиленный кусок бревна, подпер его двумя камнями, и еще один снизу подсунул, потому что как раз в этом месте бревно изгибалось кверху и до земли малость не доставало. Тот, кто не знал, что бревно выпилено, уже с пяти-шести футов ничего не заметил бы, опять же, стена-то была задняя, так что вряд ли вокруг нее кто-нибудь шастать стал бы.

От лачуги к челноку все сплошь трава шла, поэтому следов я особых не оставил. Я побродил вокруг, приглядываясь, постоял на берегу, оглядел реку. Никого. И я, прихватив ружье, углубился немного в лес, думал пару птиц подстрелить, но тут увидел поросенка. В этой глуши свиньи, сбежавшие с ферм, дичают быстро. Я подстрелил бедолагу и отнес его к хижине.

А после взял топор и принялся за дверь. И обухом по ней молотил, и рубил, в общем, потрудился от души. Потом затащил в хижину поросенка, прислонил его к ножке стола, рубанул топором по шее и положил на землю, чтобы кровь стекла — я говорю, на землю, потому что пол в хижине был земляной, хоть и твердый, никаких тебе досок. Ну вот, следом я взял старый мешок, набил его камнями покрупнее — не доверху, потому как мне же его тащить предстояло, — и поволок прямо от поросенка, через дверь, по лесу и к реке, а там бросил мешок в воду, он сразу и потонул. Теперь хорошо видно было: что-то тут волокли. Жаль, не было со мной Тома Сойера, он такие штуки любит и уж наверняка придумал бы парочку заковыристых подробностей. В подобных делах за Томом никому не угнаться.

Ну а под занавес выдрал я у себя немного волос, вымазал топор в крови, прилепил волосы к обуху и бросил топор в угол. Потом завернул поросенка в куртку, — чтобы кровь на землю не капала, — отошел вниз по реке подальше от дома и забросил его в реку. И тут мне в голову еще один фокус пришел. Я направился к челноку, достал из него мешок с мукой и пилу, и оттащил их в хижину. Там я поставил мешок на прежнее место и продрал в нем снизу небольшую дыру — пилой, потому как ножей и вилок у нас не водилось, — папаша, когда он стряпал, обходился складным ножом. А после отнес мешок по траве на сотню, примерно, ярдов к мелкому озеру, которое лежало за ивами к востоку от дома, — ширины в нем было миль пять и все оно заросло камышом, а осенью на него тучи уток слетались. С другого края озера от него отходила не то заболоченная протока, не то ручей, эта штука тянулась куда-то на многие мили — уж не знаю куда, но только не к реке. Мука понемногу сыпалась из мешка — получилась ведущая к озеру дорожка. Я рядом с ней еще и папашино точило бросил, вроде как его кто-то случайно обронил. А у озера стянул дырку в мешке веревочкой, чтобы мука больше не высыпалась, и отнес его вместе с пилой к челноку.

Уже темнело, я малость отплыл на челноке вниз, под свисавшие с берега ивы и стал дожидаться восхода луны. Челнок я накрепко привязал к одной из ив, а сам поел немного и лег на его дно — покурить и придумать, что делать дальше. И говорю себе: они пройдут по следам мешка с камнями до реки и начнут обшаривать дно, искать мое тело. А еще по мучному следу пройдут, к озеру, и от него по ручью, чтобы найти грабителей, которые убили меня и утащили все из хижины. В реке они, кроме моего трупа, ничего искать не станут. Да и это им скоро надоест, так что они и думать обо мне забудут. Ну и отлично, значит, я могу остановиться, где захочу. Остров Джексона мне вполне подойдет — я его довольно хорошо знаю, люди туда никакие не заглядывают. А ночами я смогу приплывать с него в город, смотреть что там да как и тянуть что плохо лежит, если, конечно, нужда появится. Самое для меня подходящее место — остров Джексона.

За день я подустал и потому опомниться не успел, как заснул. А проснувшись, целую минуту пытался понять, где это я. Сижу, оглядываюсь по сторонам, даже испугался немного. Потом вспомнил. Мне казалось, что ширины в реке — несколько миль. Луна светила так ярко, что я мог сосчитать тихо скользившие в сотнях ярдов от берега черные сплавные бревна. Тишина стояла мертвая; час, похоже, был поздний, да он и пах, как поздний. Ну, вы понимаете, о чем речь, — я просто не знаю, какими словами это сказать.

Я позевал, потянулся и уж собрался отвязать челнок и отправиться в путь, как до меня долетел по воде какой-то звук. Я прислушался. И очень скоро понял, что это. Унылый, мерный перестук, издаваемый в тихую ночь уключинами весел. Я вгляделся сквозь ветви ив — да, вот он, ялик, через реку идет. Сколько в нем людей, сказать было невозможно. Он шел в мою сторону, а когда оказался на одной линии со мной, я понял, что человек в нем всего один. Не папаша ли, думаю, вот уж кого не ждал. Течение снесло ялик ниже меня, однако он, подойдя поближе к берегу, начал подниматься по тихой воде и вскоре прошел так близко, что я мог бы дотянуться до него ружьем. Ну так вот, это папаша и был — да еще и трезвый, судя по тому, как он веслами работал.

Времени я терять не стал. В следующую минуту челнок мой уже летел, держась в тени берега, вниз по реке, тихо, но быстро. Проплыв так мили две с половиной, я выгреб на четверть мили к середине реки, потому что скоро должна была показаться пристань переправы, и меня могли заметить с нее и окликнуть. Я затесался среди плывущих бревен, лег на дно челнока и предоставил его самому себе. Лежал, отдыхал, покуривал трубку да в небо глядел, а в нем ни облачка. Когда лежишь в лунную ночь на спине, небо кажется таким глубоким, я этого раньше и не знал. И как далеко разносится в такую ночь звук по реке! Я слышал, как люди разговаривают на пристани, слышал что они говорят — каждое слово. Один сказал, что дело идет к длинным дням и коротким ночам. Другой ответил, что эта, как он понимает, будет не из самых коротких, — и все расхохотались, а он повторил эти слова еще раз, и все снова захохотали, а после разбудили кого-то из своих, и пересказали ему весь разговор, и снова загоготали, но, правда, разбуженный с ними смеяться не стал, а коротко рявкнул что-то и попросил не лезть к нему. Первый сказал, что хорошо бы пересказать эту шуточку его старухе, ей понравится, хотя он в свое время и не такое отмачивал. Потом кто-то заметил, что времени уже около трех и что больше недели рассвета им, похоже, ждать не придется. А затем разговор стал уходить от меня все дальше, дальше, и слов я больше не различал, только бормотание, да временами смех, но, казалось, совсем уж далекий.

Ну, выходит, я отплыл сильно ниже пристани. Сел, смотрю: вот он, остров Джексона, мили на две с половиной ниже меня, лесистый, встающий из воды посреди реки, большой, темный и грузный, точно пароход, на котором погашены все огни. От отмели в самом его начале и следа не осталось, вся под воду ушла.