Гимназистка Лиза. …когда любовь коварней морфина - Вадим Сатурин

Когда они вместе, тихо и стараясь не шуметь, поднимались по лестнице на третий этаж – в комнату Беррингтона, дверь Хельги слегка приотворилась. Женщина проследила за ними до самой двери и, услышав щелчок задвижки с другой стороны, выругалась шепотом: «Эта маленькая шлюшка еще взвоет!»

Комната Эдгара была не такой уж и большой, какую представляла себе Гимназистка. Напротив двери стоял лакированный письменный стол, на нем ночник, коробочка с письменными принадлежностями, стопка бумаг и шахматы, сделанные не из чего-нибудь, а из слоновой кости. У ее отца были примерно такие же, только более вытянутые в высоту фигурки пешек и совершенно другие фигуры шахматных офицеров. Если смотреть от двери, то слева от стола стоял высокий книжный шкаф, под завязку забитый книгами разной толщины. Большие – книги великих античных и средневековых умов, чуть тоньше – книги со сборниками стихов и совсем тонкие – неизвестные методические пособия и учебники. Справа от стола была тумбочка, каждый ящик которой был закрыт на замок. На самой тумбе стоял массивный железный сейф. Казалось, что он вот-вот проломит ее и свалится на пол. Справа от двери был разложен небольшой диван с незаправленной постелью. Должно быть, Профессор спал в тот момент, как услышал крики на втором этаже.

– Лиза, присаживайся! – указал ей Беррингтон на стул напротив письменного стола. – Чтобы успокоиться я дам тебе немного «волшебного зелья», способного отвести мрак даже в самый непогожий день. Не спрашивай, из чего он соткан, просто прими это как подарок от твоего благословенного учителя, дорогая, – обратился он к девушке.

Элизабет послушно села на стул, смотря по сторонам и чувствуя себя неловко в спальной одежде.

На стенах комнаты Беррингтона висели черно-белые картины, на прибитых полках стояли полусожженные свечи разной высоты и толщины, на письменном столе она увидела дневник в кожаной корочке.

– Вы тоже ведете личный дневник? – не удержавшись, спросила Лиза.

– О, да! Это моя маленькая слабость, – улыбнулся Профессор, наливая из бутылки в фужер себе и Лизе крепкую 15-градусную настойку из вина и опиума, добавляя в нее еще несколько капель спирта. – Я начал вести дневник с 14 лет, когда понял, что мысли в моей голове уже давно не помещаются и через кровь идут по направлению к сердцу, насилуя и издеваясь над ним. Я понял, что думать и рассуждать, хранить все мысли в своей голове есть высшее зло. За это можно поплатиться – сойти с ума. Выражать их письменно, будь то в стихах или прозе, лично для меня это удобная форма борьбы со своими собственными переживаниями.

Эдгар подошел сзади девушки и незаметно, закрыв глаза, понюхал ее волосы, уловив соблазнительный аромат невинности и чести… затем вернулся обратно и, как ни в чем не бывало, сел напротив Гимназистки, протянув ей фужер из тонкого стекла. Ему хотелось, чтобы она выпила это «волшебное зелье», словно самая сухая пустыня хотела вздохнуть проливным дождем хотя бы раз.

– Позвольте, я договорю, а после этого мы с вами выпьем?! – предложил он.

– Конечно-конечно, мне очень интересно, – мило улыбнулась девушка, держа в руке фужер с напитком цвета багровой крови.

– Ты удивлена тем, что я предложил тебе в этом фужере? Ах, при свете этих совершенно не романтических лампочек цвет зелья совершенно безвкусен… – Профессор встал и зажег несколько свечей, поставив их на свой письменный стол по краям на запад и восток. – Только так оттенок начинает пылать магией, затрагивая все наши чувства… Мы смотрим на бокал и слышим цвет; мы прислушиваемся к вкусу и видим его оттенок, мы прикасаемся к нему нашими губами и языком – начинаем чувствовать, как он обнимает нас…

Лиза посмотрела в фужер. И правда… и правда… Как он прав! Совершенно монотонный цвет винного напитка стал лосниться от каждого луча теплого света свечей. Казалось, что огонь оживил напиток ровно настолько, насколько вода способна оживить умирающего от жажды странника. Девушка слегка наклонила вытянутый фужер, и «волшебное зелье» самым чудесным образом последовало к нужным рецепторам языка, потом отклонила от себя… и снова… и снова… и снова… как невозможно пчеле оторваться от меда, как невозможно не целовать губы любимого человека, так и нереально не выпить все до конца.

– Не правда ли, чудесно?! Лиза, не правда ли, это лучшая формула вина для тебя и меня? – улыбнулся Беррингтон, смотря на то, как в глазах юной Элизабет полыхает пламя горящих свечей.

– Да, это просто волшебно! – кивком головы, согласилась Гимназистка, искренне и воодушевленно, словно впервые в жизни прикоснулась к чему-то запретному.

Эдгар помолчал около минуты и все же решился вернуться в самое начало разговора.

– Я вижу, что и ты ведешь свой дневник, Лиза. Ты записываешь в него свои мысли или чувства? – спросил он.

– Не знаю. Порой мне кажется, что я не могу отделить одно от другого… порой мне кажется, что, начиная думать логически, я непременно попадаю в бурю эмоций внутри себя.

– Cogitations poenam nemo patitur или никто не несет наказания за одни только мысли. Мне очень знакомо твое чувство! – перебил ее Профессор. – Именно поэтому я сказал, что думать и рассуждать есть высшее зло на свете. Как только ты погружаешься в мысли и пытаешься разложить эту жизнь по полочкам, ты становишься самым одиноким на свете человеком… как только ты задумываешься о любви, то моментально ее теряешь, а вместе с ней теряешь и самого себя, более не находя ничего более прекрасного в жизни, – философски рассуждал он, сделав любимую вставку на латыни. – В 14 лет мне стало это понятно, до боли в мозгу очевидно, и всякий раз, когда я что-то не мог осознать, я просто открывал чернильницу, доставал белый лист бумаги и старался записать все как можно детальнее. Чем сильнее было переживание, тем больше текста…

Гимназистка кивала, соглашаясь с каждым словом сидящего перед ней мужчины. Она бы с удовольствием слушала его часами, но желание вновь испробовать «волшебное зелье» брало верх, и мокрые ладони были прямым доказательством этому. Но Эдгар все продолжал и продолжал:

– Я вижу, что отношения между тобой и другими гимназистками совсем не задались. А знаешь почему? – спросил Беррингтон, подлив ей еще немного вкусного сладко-горького напитка.

– Почему? – ответно спросила Лиза, не отрывая взгляда от удивительно красивой жидкости в фужере.

– Потому что ты хранишь секреты в себе, – слегка прищурив левый глаз, быстро и четко, ответил Профессор. – Ты хранишь в себе очень много секретов. Я это заметил с первых дней твоего пребывания в гимназии. Ты холодна с матерью и так притворно любима отцом; тебе достались серебряные украшения, которые я откладывал только на самый крайний случай, всегда запасаясь золотом впрок, но ненавидя его всем сердцем; ты ведешь дневник, хотя все девушки в стенах этого трехэтажного дома привыкли общаться друг с другом, делясь секретами и превращая их в дешевые сплетни, оскверняя все глаголы и существительные – все факты – яркими лживыми прилагательными. Я могу продолжать еще очень долго! Но не это главное, Лиза! Главное, что ты не похожа на них, как небо не похоже на землю, как черно-белая картина не похожа на цветные безвкусные мазки. А ты и есть черно-белая картина, которая внешне припорошена легкой меланхолией, но в глубинах твоих глаз живет животная страсть, сидящая вот уже 18 лет на цепи.

От этих слов девушка вздрогнула. Такое ощущение, что этот мужчина читал ее дневник. Да-да, ведь в 17 лет она написала подобные слова: «В глубине моих глаз живет одна лишь тьма…». Ей стало страшно, да ей и было не по себе только от одной мысли, что Профессор Беррингтон и ее отец Стэнли были необычайно похожи. Нет-нет, внешнего сходства было мало, но это такая мелочь. Элизабет только за 15 минут нашла целое множество аналогий и сходств. Оба любят шахматы, оба говорят запутанно, сложно и непонятно, оба любят психологию и философию, и даже голосе с легкой хрипотцой могут вместе звучать в унисон. Лизе всегда было важно слышать больше, чем видеть. В разговоре с едва знакомым человеком девушка просто закрывала свои глаза и вслушивалась в льющуюся от собеседника мелодию, словно хотела музицировать наяву. И сейчас, ах, сейчас! Насколько чарующим, глубоким, мудрым и заботливым слышался ей мужчина напротив. «Слышала… слышала… я уже не раз слышала этот прекрасный голос!», – кричала она внутри себя, не отводя взгляда от аккуратно расставленных шахмат с выдвинутой белой пешкой D2-D4. Все в кабинете Эдгара говорило о его щепетильности и врожденной педантичности. К примеру, книги, расставленные в алфавитном порядке строго по томам, шахматы, каждая фигурка которых стояла точно на середине черной или белой клетки и многое другое. И Лизе это не могло не нравиться, даже если не обращать внимания на отличный внешний вид Профессора: его аккуратную стрижку, выглаженный костюм-тройку, ниспадающую из нагрудного кармана золотую цепочку от часов и отличное для его возраста телосложение.