Начало великих свершений - Борис Орлов

– Вороненок-1! Растянуться в две линии! Перекрыть фронт! Воронята-2, 3, отходить на максимальной скорости! Ведущий – Вороненок-2! Как поняли?! Прием!

Слышу я еще совсем плохо, а вернее сказать – не слышу почти совсем ничего. Но в триплексы командирской башенки видно, как растягивается в шахматном порядке "тридцатки" первого батальона и как, круто разворачиваясь на месте, уходят на максимальной скорости "бэтэшки" второго и третьего. Мы на "тридцатке, так что наше место в линии прикрытия. Тем более что из 77 выстрелов боекомплекта мы использовали не больше восьми.

– Вперед, – ору я, – комбат вправо, а мы – влево!

Айзенштайн снова трясет меня за рукав и теперь к нему присоединяется заряжающий, ефрейтор-хохол со смешной фамилией Пивень. Оба кричат мне что-то, но шлемофон видимо испортился окончательно, и я только вижу распяленные рты. Я машу на них рукой:

– Чего надрываетесь, горлопаны? Я ж все одно ни х… не слышу!

Пивень пытается изобразить руками нечто неопределенное. Я непонимающе кручу головой и в этот момент тусклый электрический свет в башне вдруг приобретает красный оттенок. Красный туман густеет и скоро я уже не вижу ничего, кроме красно-багровой пелены, которая растет, ширится и, наконец, поглощает весь мир без остатка…

Глейвиц. Оберштурмфюрер СС Вилли Хенске. 1939 год.

Первого сентября в обед объявили тревогу. Мы как раз наши новенькие танки обкатывали, только что полученные, "Т-28" называется. Только не те, на которых я в "Каме" катался, а новые, модернизированые. Пушка– 8,8 см, дизель и броня– уральские, оптика и радиооборудование– наши. Не машина, а сказка! Идёт плавно, в отсеке просторно, комфортно. А броня! Лоб– 80 мм, а борт– 40! Ни какой 37имилиметровой пушкой не пробить! Ну ещё бы, такая бандура! Короче, пожрали мы с ребятами в столовке, вдруг сирена. Мы бегом на плац, только я своих эсэсманов построил, командир пред строем вышел и стал нам приказ Фюрера зачитывать. А в приказе том говорилось вот о чём: мол сегодня, первого сентября войска Ржечи Посполитой без объявления войны вторглись на территорию нашего товарища по Тройственному Союзу, России. И верные союзническому долгу, для защиты геноссе, дружба с которым скреплена кровью под Варшавой и в Испании, он, Фюрер немецкого народа Адольф Гитлер вынужден объявить войну Польше. Я даже строчки из приказа запомнил наизусть: "Польское государство отказалось от мирного урегулирования конфликта, как это предлагал сделать я, и взялось за оружие… Вероломное нападение на нашего союзника, которое нестерпимо для великого государства, доказывает, что Польша не намерена с уважением относиться к границам наших верных соратников по Договору Нового Тройственного Союза. Чтобы прекратить это безумие, у меня нет другого выхода, кроме как отныне и впредь силе противопоставить силу".

А посему, вперёд! Пленных не брать, поляков– не жалеть! За вероломство наказать требуется примерно!… Закончил речь наш оберштурмабаннфюрер и велел экипажам танки к бою готовить, все, без исключения, а офицерам, я к тому времени уже оберштурмфюрером стал, в штаб явится за получением задания. Ну, я своим гавкнул. Те только сапогами затопали и в парк умчались, а я в штаб пошёл, вместе с остальными. Завели нас в тактический зал, это где ящик с песком стоит, на котором местность моделируют, и стали нам боевую задачу ставить. Всем досталось. Кроме меня. Нет, я, конечно, понимаю, что рота моя особая, и машины у нас экспериментальные, но если война, то какие там опыты? Воевать– так все должны в бой идти, а не отсиживаться за спиной у друзей, тем более, что я русским личный долг имею, не зря же они меня три года учили? В общем, настоял я на своём. Получил приказ и рванул в парк, к своим ребятам, а там пыль столбом, дым коромыслом, манны мои боезапас грузят, ходовую проверяют, солярку заливают. На башни траки запасные вешают, ящики инструментом забивают, всё, что положено по регламенту. Тут смотрю, один краску где-то раздобыл и на башне написал: За Родину! За Союз! Ну, я конечно ему высказал поначалу, а потом подумал, и одобрил всё-таки. Инициативу. Только в свой "Т-28" залез, гарнитуру на уши натянул, как слышу команду: На выход! Ну, так всё и началось…

Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина.

На краю моего одеяла сидят комбат-раз, штабс-капитан Фок и полковой адъютант, поручик Корсаков. Проклятая контузия все-таки уложила меня в койку и вот уже идет вторая неделя, как я отлеживаюсь в лазарете. И, сдается мне, что минимум половина дней из этого срока – лишние. Правда, я пока плохо слышу, еще бывают головокружения и если мне придется, к примеру, бежать, то на длинной дистанции меня обгонит даже не слишком молодая черепаха, но лично мне кажется, что в танке я сидеть уже могу. Тем более что в танке не бегают, особенно на длинные дистанции.

Фок и Корсаков пришли как бы навестить меня, но на самом деле мы осуществляем хитрый план бегства. Фок похож на меня фигурой, и нам осталось только улучить момент, чтобы поменяться с ним местами. Тогда я спокойно покину лазарет в сопровождении Корсакова, а Фока отпустят через полчаса, много минут через сорок, после того как выяснят, что он не подполковник Соколов. На случай всяких неприятностей и разбирательств Фок с чистым сердцем заявит, что выполнил приказ непосредственного начальника (то есть мой). А до меня добираться много сложнее: георгиевскому кавалеру, "десятитысячнику" особенно ничего и не сделаешь. Опять же у меня в друзьях Павел Андреевич Кольцов, генерал-лейтенант при штабе дружинных формирований, и, по совместительству, зять самого Александра Павловича. Кутепова. Верховного Правителя России.

Обстановка моего бегства что-то мне напоминает, о чем я и сообщаю соратникам.

– Фарс, – криво усмехается Фок.

Владимир Генрихович человек очень хороший, но, как и большинство немцев, а особенно – немцев российских, лишен эдакого куража, полета, что ли. Он не одобряет моего плана, и считает, что куда проще было бы просто подскочить ночью на мотоцикле или "Кюбельваген" и исчезнуть, растворившись в ночи, увозя с собой своего командира. Объяснять ему, почему его план не пригоден, я лично не собираюсь. По крайней мере – сейчас. А вот назвав мой побег фарсом, он сильно ошибся. Потому что я вспомнил, где я видел нечто похожее…

… Масленица. Что может быть лучше в Москве, чем масленица?! Мы, то есть я, Любаша, мои старшие, Макс, примчавшийся в очередную командировку в академию им. Жуковского, и одна из Любиных многочисленных родственниц Мария, девица на выданье, гуляем по городу. Были на Москва-реке, смотрели кулачные бои. Ах, как же хотелось принять участие, тем более что бились наши, таксисты с биржи, бывшие извозчики, против замоскворецких. Мне даже показалось, что я вижу два-три знакомых лица. Но Люба повисает у меня на руке и на всю Москву вопит, что бросит меня и заберет детей, если только я полезу на лед калечиться. К сожалению ни Макс, ни дети не оказывают мне никакого содействия, и приходится, скрепя сердце, только смотреть на молодецкую русскую потеху.

Затем обычный визит на Красную площадь. Мы с Максом и Севкой несколько минут стоим молча, отдавая честь у мавзолея Корнилова. Дивное творение великого Щусева из красного и черного мрамора и лабрадора, строгое и торжественное, точно врывается в душу и переворачивает все внутри. На черной плите входа огнем горят белые буквы, слагающиеся в такое простое, близкое и родное слово: "ОТЕЦ". Боковым зрением я вижу, как Аришка, Люба и Мария подходят поближе и кладут к подножию мавзолея цветы. У Аришки, да и у старших в глазах блестят слезы. Я их понимаю. Невозможно представить, невозможно простить себе, что такой человек умер, а ты – жив.

Затем – к кремлевской стене, поклонится тем, кто погиб за великое дело патриотизма в России. Стонов, Карамзин, Кленов, Тучабский… Некоторых из них я знал лично, некоторых – только по рассказам, слышанным или прочитанным.

Далее мы идем в Александровский сад, а потом долго едим блины в "Праге". Там же в "Праге" решаем пойти на концерт в Николаевском вокзале. На такси ехать нет охоты, поэтому мы спускаемся в метро. Макс как всегда не устает восхищаться нашими подземными дворцами, особенно в сравнении с серыми и скучными станциями берлинской подземки. Да я и сам не могу оставаться равнодушным к творениям наших архитекторов и художников. От "Арбатской" мы доезжаем до "Корсомольской", названной так в честь корсомольцев-добровольцев, строивших московский метрополитен. Там колышется огромная толпа народу, которая разъединяет нас, разбрасывает по станции. Мне приходится ориентироваться по Максу, чей немалый рост, превращает его голову в форменной зимней фуражке "Люфтваффе" в отличный ориентир. Я начинаю проталкиваться к нему, выхватываю по дороге Аришку, которую совсем затерли в людском водовороте, и, пробившись к Максу, замираю в немом изумлении. Бывают на свете чудеса! Макс мило беседует с … Симоновым! Поэт горячо трясет руку нашего германского "воздушного человека", а тот смущенно озирается, ища глазами кого-нибудь, кто избавит его от этой "радостной" встречи. Мария стоит рядом, восхищенно уставившись на обоих. Надо выручать боевого товарища: