Джон Фаулз. Дневники (1965-1972) - Джон Фаулз

Написал ему длинное письмо. Теперь ждем, когда запруда прорвется.

Письмо от Роя — скорее, записка. Он «глубоко разочарован» нашей реакцией и самой формой нашего ответа.

Весь месяц с нами Анна. Она вдруг очень похорошела. В ней нет той модной привлекательности, которая считается современной красотой, но перемена разительная. В ней появилась основательная, тяжеловатая красота крестьянки — скорее, немки или скандинавки, чем англичанки или француженки, — в сочетании с очарованием возраста, когда впервые осознаешь свое тело, кожу, изгибы фигуры, а в позах, движении, взгляде сквозит юная чувственность. Отношения между нами улучшились, хотя продвижение идет медленно — несколько шагов вперед и почти столько же назад. Похоже, мы трое вступаем пусть в искусственные, ограниченные, но все же отношения отца-матери и единственной дочери. Недавно я увидел Анну, лежащую на траве в невинно-соблазнительной позе — может, и не совсем невинной, и мне пришел в голову сюжет книги. Перенесение в реальность исконной природы этой ситуации, которая в контексте эпохи с ее культом наслаждения и вечной молодости становится все более и более пугающей и многозначительной. Условное название: «Классик».

Вчера, поджидая, когда остальные соберут вещи на пляже, я рассеянно рассматривал обломки камней, размытые падающим со скалы потоком, и среди них увидел отличный экземпляр морского ежа — всего лишь четвертого, найденного здесь, — и в самом отменном состоянии. Это мои любимые окаменелости — прекрасная осевая симметрия и аккуратная шлифовка. И как в прошлый раз с Анной опять пришла в голову тема для романа: некоторые темы так и приходят — совершенно неожиданно, мгновенно предлагая (задолго до того, как разработаешь детали) неисчерпаемые возможности. В какой-то степени появление такой темы сродни неожиданному выходу на round-point[23] в лесу. Заранее знаешь, даже оглядываться не нужно, что эта rond-point даст перспективу, пробудит ассоциации, она (если только хватит мастерства) «сработает».

К сожалению, накопилось много работы. Турецкий роман заброшен на середине, то же и с романом о Коллиуре[24]. Бродит мысль о расщепленном «я» — «чистом» поэте и «нечистом» романисте. Статьи о Редгрейв и Уэлч. Теперь еще и это. Ненавижу такие этапы в работе, когда ты на rond-point, но можешь выбрать только одно направление. Сейчас мне бы хотелось, чтобы было шесть Джонов Фаулзов, а не один.

Две недели назад, когда у нас гостила мать Элиз, я садился за стол с ней, Элиз и Анной. Будто три поколения богинь.

«Фокс» собирается приобрести права на фильм. Все говорят, что это «наверняка», но в нашем мире ничего наверняка не бывает. Кончиса, скорее всего, будет играть Куин[25], Николаса — Майкл Кейн, Элисон — Мэгги Смит.

Разбогатев на тридцать шесть тысяч фунтов, мы пошли снимать яблоки со старой яблони в нашем саду. Я карабкался по верхним ветвям с легкостью шимпанзе, рискуя упасть с тридцати шести футовой высоты, вместо того чтобы стать богаче на злополучные тридцать шесть тысяч фунтов. Но судьбу, видимо, устраивает, что ее дела передаются в руки налоговиков; Боксол[26] подсчитал, что в самом худшем случае я получу всего 3600 фунтов. Попробуем раскидать деньги на шесть лет.

У нас гостит Эйлин[27]. Они с Поджем живут каждый своей жизнью; непонятно, как им удается существовать под одной крышей. С тишайшей Эйлин, красивой ирландкой, жить одно удовольствие, хотя в ней и отсутствует «изюминка». Впрочем, Эйлин на все смотрит с иронией и проявляет большую изобретательность, когда сама ситуация к иронии не располагает. Думаю, ирландское чувство юмора (совсем не похожее, скажем, на французское) обладает особой привлекательностью: оно кровно связано с природой, где много иронического. И, несмотря на то что подчас ирландская ирония обретает эксцентрические черты (в случае с Эйлин это вздорный дух противоречия, свою позицию она определяет через парадокс — еще один способ борьбы с логикой) или граничит с ужасом, как католицизм, все же она отражает суть бытия лучше, чем эмпирическое, «научное» знание. Последнее — разрушает, а юмор спасает.

Теперь приехали Подж и Кэти[28].

Кэти выросла и превратилась в насмешливое маленькое существо; она в постоянном напряжении (или мне так кажется), как бы не пропустить какой-нибудь наш промах — в логике мысли или в языке. От родителей она усвоила главное: почти все люди — безнадежные дураки и беспринципные лицемеры, их можно только высмеивать. Она — как маленький космический корабль из неведомой галактики, весьма опасный. Как мне кажется, самое печальное — то, что ее приучили видеть в художественном творчестве (особенно в литературе) главного переносчика безвкусицы и лицемерия. Если б не это, я поклялся бы, что из нее выйдет писатель, и неплохой. Думаю, Джейн Остин походила на нее.

Едем в Биндон к Ловериджам на обед[29]. Старинный дом, полный дорогого антиквариата, во всем чувствуется тонкий вкус; здесь Джин и Джон живут согласно своим нелепым идеям. Думаю, в один прекрасный день он наденет камзол, чулки и шляпу с плюмажем и станет принимать позы в стиле Николаса Хиллиарда[30]. Когда дамы удалились после обеда, он понес всякий вздор, утверждая, что Елизавета I способствовала примирению католиков и протестантов, и нам стоило бы следовать духу ее времени.

Мы переоборудовали «коттедж» в «студию» — обили деревом стены, заново их покрасили, но я не чувствую склонности к сочинительству уже несколько недель. А может, просто много других дел. Недавно приезжали Подж и Кэти. Мы обсуждали кошмарные последствия полной свободы и — самое худшее — коварно подкрадывающуюся апатию. Чувствую себя судном, попавшим в штиль; и испытываю при этом страшное раздражение: ведь сравнение неточное. И дело не в том, что здесь не дуют ветры, а в том, что, хотя занятий у меня хватает: много литературной работы и работы в саду, но результаты деятельности так ничтожны, как если бы я действительно завис в штиле. Даже не написав ни строчки, я в течение пяти-шести лет буду получать по десять тысяч фунтов или даже больше ежегодно; это расслабляет. Я должен все время находиться в тонусе, вынашивать новые замыслы, готовиться, готовиться и, наконец, — разрешаться от бремени…

Подж говорит, что у человека наступает угнетенное состояние, если он социально не востребован и не нужен другим людям. Но говорить такое — все равно что просить не выбрасываться из окна того, кто уже летит вниз: он уже «свободен». То, что Подж предлагает: стать политически активным, деятельным и тому подобное, только создаст в моем случае новые проблемы: ведь я не уверен, что избранный мною путь не лучшее, что я могу предложить обществу (если общество этого от меня требует). Как всегда, предлагаемые Поджем марксистские решения проблемы выглядят безнадежно упрощенными перед лицом реальности. Они, возможно, подходят для крестьянского общества, для простых людей — на этом историческом этапе. Но я (и он) находимся уже на другой ступени. Если социализм всех уравняет, наше место займут неимущие. Никакие политические акции не смогут разрешить дилемму экономической и художественной свободы. До какой-то степени я могу понять, почему удачливые художники часто деградируют: они перестают многого от себя требовать, потому что в этом нет больше необходимости. Они видели бездну, видели ужасное отражение в зеркале, свое подлинное «я»; альтернатива — либо вновь обрести цепи, либо погрузиться в вечную скуку.