Дата Туташхиа - Чабуа Амирэджиби

А Будары с коровой припозднились. Все молчат, закручинились — дальше некуда.

— Видно, корову у них украли, — сказал один.

Смех такой поднялся, будто он невесть какую шутку отмочил. Приободрился балагур и добавляет:

— Наверное, и Будар прирезали!

Опять хохот.

Этот пустился уж во все тяжкие — хохочут пуще прежнего. Надоело, видно, замолчали. Шутник опять скоморошничать, но уже впустую. Нахохлились, молчат. С полчаса прошло.

Показались Будары. Идут медленно. Впереди Будара, корову ведет за налыгач, за коровой — Будариха с хворостинкой. Все ближе и ближе подходят.

— Будары-то козу купили! Козу! — сказал кто-то.

Засмеялись все, только чуть слышно, про себя, чтобы до Будар не дошло.

Но была это не коза, а корова. Хорошей горской породы, а они, дурачье, в той породе ничего не смыслили. Такой надой, как у всех них, Бударова корова, конечно, дать не могла, зато из ее молока масла вдвое, а то и втрое больше можно было сбить. Знать они этого не знали и радовались — корова, дескать, мала и молоком ее не зальешься.

Поднялись Будары по косогору, и когда осталось до них шагов двадцать, кто-то сказал:

— Корову-то бесхвостую купили, поглядите, люди, бесхвостая скотина!

Кончик хвоста у коровы, и правда, был обрублен вершка на три или чуть больше. В лесных местах чем длиннее у коровы хвост, тем оно лучше — мух и мошкару ей так сподручней отгонять, куцая скотина измучается, мухи ее изведут, молоко убудет. Увидели они обрубленный хвост, угомонились — Бударовой корове до наших далеко. И разошлись.

— Видал? — говорит Дата. — Чему радуются, дурачье. Богатый сосед в беде помощь, в нужде — опора! И что за народ эти люди, не пойму…

И впрямь он их не понимал, а все от того, что не знал. А я знал. Они друг друга поедом ели, чужое добро им глаза выедало; не люди — зависть сплошная. Зависть измочалила их. Когда голь разживется, она всегда такой делается. И в поселке этом жирела разжившаяся голытьба. Недобрый был народ. Дурной. Не веришь? Я сейчас тебе такое расскажу — волосы зашевелятся.

Загнали Будары свою бесхвостую в хлев, просторный, как хоромы господские. И что ты думаешь? Во всем поселке другой такой дойной коровы не сыскать. Никто верить не хотел, когда эта куцая коровенка молока больше других давать стала. А Будариха, стерва, раздобыла где-то стеклянную посудину, внесет в хлев порожнюю, вынесет полную; и у всего села на виду идет себе в избу. Знала, дрянь-баба, соседи из-за занавесок поглядывают, от зависти дохнут.

И так важно шла, будто кормилица, а в руках у нее не банка с молоком, а княжеское дитя.

Ну и хитра, все село переворошила.

Пришло время, к отелу ближе стала Бударова коров сохнуть. Походила в стадо месяц или около этого, а потом и вовсе пропала. Поползли по селу слухи-толки — удрала у Бударихи корова, и все тут. Совсем осатанел народ — бегают друг к другу, языки чешут: у козы у этой всего три недели передой-то был.

Известное дело — иная скотина убегает на отел.

Будары искали корову — не нашли. И мы с Датой облазили каждую ложбинку, каждый овражек — куда там, как сквозь землю провалилась. Затемно возвращаемся в поселок, слышим, причитает кто-то. Мы — туда и видим: корова Будар лежит с перерезанным горлом, а рядом рыженький теленок с размозженной головой; тут и кол валяется. Будариха на коленях, простоволосая, ревет в голос. Слышал, небось, как бабы по покойнику воют, она горше. А кругом народ, человек восемь, все из тех, кому куцая Бударова скотина была не в радость. И стоят с такими рожами, будто ни они, ни деды их сроду такой беды не видали, а уж ни при чем тут они — и подавно.

— Погляди ты только на это отродье, Дигва-браток! Чего наделали, а? — шепчет мне Дата. — Убей меня, кто-то из этих и взял грех на душу!

Разозлился Дата, весь трясется. Схватил кол, и с колом на этих плакальщиков. Они врассыпную, как тараканы. Да быстро как — только я подумал унять его, а их уж и нет никого.

Десятник немедля отправил в Баракаевку человека. Наутро явился пристав в усах, фамилия его была Скирда. Поглядел на убитую скотину, порасспросил людей, что да как; те, сволочи, на Дату жаловаться, да пожадничали, не подмазали пристава. Сунул я Скирде пятерку. Спросил он меня, как с колом дело было. Я ему все рассказал — он от смеху чуть не лопнул. «Поделом, — объявил он битым, — мало еще вам перепало». Нажрался Скирда и убрался, откуда прибыл. Остались наши хлысты не солоно хлебавши. Хлысты, я сказал потому, что они такую веру исповедовали, по вере и звались. Какая эта вера, после скажу.

Прошло три дня. Побитые хлысты ходят на работу хоронясь, будто чего опасаются. Дата, слов нет, как разъярен был, когда за кол схватился, но особо-то никого не задел, был я там, видел.

Раз один из этих битых высмотрел меня одного, подошел, то да се, стал выпытывать, что у моего товарища на уме, какие намерения. Ясно было — боялись, что Дата их всех поодиночке перебьет за донос приставу. Я-то знал, какие у Даты мысли были, горевал он, что погорячился, думал, может, виноватого среди них вовсе и не было. Видишь, что его мучило! Я про это знал, но не открывать же хлыстам! Я и говорю: судьбу не искушайте, не попадайтесь ему на глаза, ходите сторонкой, как бы чего не вышло. Как же нам быть, спрашивает хлыст, до каких пор хорониться, может, зла он на нас и не держит, знать-то надо? Приходи, отвечаю, завтра, я у него выпытаю. Пришел на другой день, помоги, говорит, Христа ради. Бога, говорю, не тревожь, а соберите мне полчервонца, после потолкуем. Ушел, рассказал своим товарищам про наш разговор, стали спрашивать у своего Христа совета. У них свой Христос, живой человек, клепотес, как все. Их Христос и посоветовал выложить пять рублей и Дату Туташхиа угомонить. Принесли, выложили. Я деньги в карман, вернул сполна, что отдал приставу, и дал хлыстам волю ходить на работу без опаски. Поручился вроде бы.

Будары всё свой убыток оплакивали. Понятное дело, да бог с ними. Беда, что Дата как воды в рот набрал. Вот уж не думал, что он так маяться может; туча тучей ходил и не день и не два.

Да вдруг ожил. У меня камень с души, но чувствую, выкинет он еще что-то. Спрашиваю — молчит. До субботы молчал. В субботу говорит: я деньги Бударам одолжил, в Баракаевку идем, корову купить намерены, да и лошадь еще.

— Зачем ты это делаешь, — спрашиваю, — интересно бы знать?

— Могу, вот и делаю, — отвечает, — отчего бы мне и не делать?

Ушли они втроем затемно; к вечеру вернулись, пригнали двух коров с телятами и преотличную лошадь. Дата, ясное дело, скотину брал без ошибки. Ни единая живая душа не вышла их встречать, все сидели по домам, из окон незаметно подглядывали.

Наняли Будары рабочих, раскорчевали землю под хлеб, под картошку, купили семена, вспахали поле, засеяли и заборонили, и достроили избу, завели свинью и птицу.

Не утерпел я, однажды спросил у Даты, сколько он Бударам денег дал, что они так обстроились и разжились.

Поглядел на меня Дата в упор, долго так глядел, отвернулся и снова за клепку взялся, а потом говорит:

— Тебя, Дигва, убыло оттого, что они так обстроились?

— С чего мне убывать, — отвечаю, — только зря ты думаешь, что Будары тебе в нужде помогут, жизнь за тебя положат.

— Мне их помощь ни к чему, — говорит Дата, — разживутся они, богатому доброе дело легко дается, попадется им какой-нибудь бедолага, и как я им помог, так и они ему помогут. А моей нужде, будь я крестником наместнику, и то ничего не поможет.

— Ладно, — говорю, — цыплят по осени считают. — Когда Будариха из хлева молоко в стеклянной посудине таскала, уже тогда я понял, что они за птицы… — Сколько все же ты им дал?

— Двести рублей. Не просили, сам дал. В долг. Мог и подарить, только дареное не впрок, прахом пойдет, добро своим потом наживать надо!

Пришла весна, я — домой, отсеялся, порядок навел. Лето — известно — пора крестьянская. Осенью опять на Кубань. Дата встретил меня мрачный, душа не на месте. Что его мучило, я так и не смог понять.

Осенью собрали урожай. Будары невесть сколько зерна в закрома засыпали, масла и сыру запасли, десятипудового кабанчика закололи. И долг вернули. Да только тех услужливых и приветливых Будар как не было. У подслеповатого Будары глаза вроде бы видеть стали, Будариха в лес уже не ходит, сидит дома, рукодельничает, дом-де в хозяйке нуждается. Будара откуда-то рабочего привел, калеку хромого. Этот хромой и разумом хромал. Все с ухмылочкой и под нос себе бормочет. Работал он у них от зари до зари, за двугривенный в день рвал пуп, бедняга. И не в том беда, что дурачок, всякой деревне свой дурачок нужен — жалко его было, не могу тебе сказать как. Двугривенный за этакий труд платить — грех великий. Дата сказал про это Бударе, а тот ему: «А зачем дураку больше?»

Поглядел бы ты, как Будара из лесу возвращается: идет барином. Сева-дурачок за ним тащится, еле ноги переставляет, инструмент несет — согнулся весь: топоры, наструги, клинья с кувалдой… Семь потов с бедняги сойдет, пока до дому дотащится. Все клепотесы инструмент в лесу оставляли, хоронили где-нибудь от дождя — и все дела; никто не трогал, воровства не знали, а Будара говорил, что своруют, и гонял бедолагу пять верст туда и пять верст обратно, будто и без того не надрывался Сева-дурачок.