Четвертый раунд - Альгирдас Шоцикас

Наконец я его увидел. Богданавичус лежал на полу в углу ринга и, судя по всему, не спешил подниматься, а судья, схватив меня за руки и напирая всей грудью, оттирал меня в сторону.

И тогда я вдруг понял, что бой окончен.

На трибунах ревели зрители. Наиболее рьяные из них уже лезли через канаты, и я внезапно оказался на чьих-то руках, которые подняли меня вверх и на которых меня торжественно вынесли с ринга.

Когда наконец мне удалось вырваться из объятий болельщиков и добраться до раздевалки, где меня уже поджидал сияющий Пастерис, я вдруг неожиданно для себя самого сказал:

— А горшки, между прочим, не зажигают, а обжигают!

— Ты что, рехнулся от радости? Какие еще горшки? — недоумевая, переспросил Пастерис. И тут же хлопнул меня, позабыв обо всем, со всего маху по плечу. — Чистая победа! А? Что я тебе говорил? Молодец! Зацепил его все же своим прямым левой… Не зря старались.

А на другой день в газете «Тарибу Лиетува» появилась заметка, где говорилось, что поражение чемпиона республики в поединке с молодым, никому не известным спортсменом, явилось для всех «больше чем неожиданным».

Заметка чем-то не угодила Пастерису.

— Неизвестному! — ворчал он, придравшись к слову. — Как это никому не известному? А я, а Мисюнас? Мы, что же, не в счет, что ли? Ну погодите, — повторил он в заключение свою обычную фразу. — Погодите, этот большой парень вам еще не такое покажет!

Я отмалчивался, чувствуя в глубине души какую-то неловкость. Все, включая и самого Пастериса, считали, что бой я провел уверенно и на должном уровне, а на самом деле я даже не помнил ничего толком. Спроси меня, что происходило на ринге, мне и сказать нечего. Поэтому, когда выяснилось, что меня включили в списки участников матча Каунас — Вильнюс, который должен был состояться через неделю в столице республики, я вдвойне обрадовался этому известию. Оно вселило в меня не только новые надежды, но и, главное, давало возможность еще раз проверить себя на ринге. Теперь-то уж не поддамся, буду драться с открытыми глазами, думал я, теперь будет все по-другому.

В Вильнюсе и в самом деле было все не так, как в бою с Богданавичусом. Первый сюрприз, который ошеломил не одного меня, заключался в том, что моим соперником оказался не кто иной, как сам Заборас, тот самый Антанас Заборас, который всего каких-то четыре месяца назад сыграл роль моего наставника и крестного отца. Он был поражен не меньше меня.

— Вот так номер! — сказал он при встрече. — Так это, значит, ты тот неизвестный молодой боксер, который так непочтительно завалил в первом же раунде старину Богданавичуса? Признаюсь, не ожидал, никак не ожидал… Но учти: со мной у тебя этот номер не пройдет.

— Поживем — увидим, — философски отозвался я. — Я на этот матч не напрашивался.

— Сказали, поезжай, ты и приехал? Так, что ли? — поддразнил он меня, повторив мои же собственные, сказанные в Москве слова. — Ну пошли, молодой неизвестный, город покажу!

Весь вечер мы пробродили по Вильнюсу, вспоминали поездку на парад физкультурников, говорили обо всем, о чем придется, но о предстоящем поединке ни один из нас не сказал больше ни слова. Ринг есть ринг; для дружбы на нем нет места, она остается за канатами…

Заборас в то время считался лучшим тяжеловесом Литвы. Несколько раз он завоевывал звание чемпиона республики, успешно выступал на всесоюзном и зарубежном рингах. Заборасу было уже под тридцать. На вещи он смотрел трезво: знал, что исход поединка определит, кому ехать в Москву в составе сборной, — и это для него решало все.

Заборас начал схватку расчетливо. Он, в отличие от Богданавичуса, не стремился ошеломить новичка непрерывным натиском и шквалом бурных атак; он работал спокойно и хладнокровно, умело используя преимущество своего опыта и накопленное в многочисленных боях мастерство.

Прежде всего, Заборас переигрывал меня тактически. Он знал, чего хочет. Весь первый раунд он провел, добиваясь своей основной цели — лишить меня подвижности. Я, что называется, был легок на ногу и маневрировал на ринге в несвойственном для боксеров тяжелого веса темпе. И Заборас решил сбить с меня прыть. Легко взламывая мою защиту, он переводил бой на среднюю дистанцию, нанося тяжелые удары в печень, в солнечное сплетение и под сердце.

К концу раунда я уже чувствовал себя больным. Тело разламывалось от боли, дыхание было сбито, в голове гудело, из разбитых губ сочилась кровь… Но сдаваться я не желал. «Лучше умру, а с ринга не уйду», — думал я.

— Не подпускай его близко, старайся держать на дистанции, — сказал в перерыве Пастерис, обтирая мне мокрым полотенцем лицо. — И забудь пока о своем прямом левой, Заборас видит, как ты его готовишь…

Это я уже и сам понял. Левый у меня запаздывал, и Заборас всякий раз легко от него уходил.

Второй раунд пошел в том же духе. Как я ни старался удерживать противника на расстоянии, толку из этого не получалось. Заборас неизменно прорывался, всаживая в меня серию за серией. Его мощные боковые по корпусу буквально вышибали из меня дух. Надо было что-то придумать, но в голове вместо мыслей мелькали какие-то обрывки.

Это произошло как бы само собой. Заборас, уйдя нырком от моей правой, которой я безуспешно пытался его остановить, сделал шаг вперед и ударил боковым в корпус, начав им очередную серию. Но я, вместо того чтобы защищаться, внезапно сам шагнул вперед и резко ударил снизу в голову. Заборас отступил, но сделал это недостаточно быстро: второй удар — более длинный и потому более мощный — бросил его спиной на канаты.

Остаток раунда Заборас приходил в себя, а я набирал очки. За какую-то минуту он пропустил больше ударов, чем за весь предыдущий раунд и первую половину второго.

— Ну теперь держись! — возбужденно сказал Пастерис, крутя перед моим носом полотенцем и загоняя с его помощью воздух в легкие. — Теперь он на тебя накинется! Раунд твой, раунд его… В третьем он покажет себя на всю катушку… Попробуй, когда он войдет в раж, поймать его на встречный.

«На всю катушку, — подумалось мне. — А как же тогда назвать то, что уже было?»

И все же Пастерис оказался прав. Теперь Заборас забыл о своем хладнокровии и работал как заведенный. Казалось, первых двух раундов вовсе и не было, а бой, настоящий бой только начался. Атаки и контратаки сливались в одно неразрывное целое, между ними не было ни пауз, ни передышек. Я старался не отставать, и оба мы развили такой бешеный темп, какому, пожалуй, могли позавидовать бы и легковесы. Я давно уже потерял счет пропущенным ударам, а заодно утратил и ощущение времени — оно словно остановилось, а мне стало на все наплевать. Бил Заборас — я защищался; бил я — защищался Заборас; и все, больше ничего не существовало — весь мир состоял из одних ударов, которые нужно было наносить и от которых нужно было защищаться… Где-то на трибунах неистовствовали зрители; что-то кричали, каждый из своего угла, секунданты; но оба мы ничего не слышали и не видели, нас точно связала воедино какая-то невидимая сила, и мы кружили друг против друга, не зная, как разорвать ее цепкие путы.