На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950 - Ханс Беккер

В основном именно этим и было вызвано то, что партизанская борьба с каждым днем становилась все более ожесточенной. Эти банды жили в лесах, а иногда даже в деревнях. Насколько я могу судить, мужчины русских деревень были вынуждены присоединяться к партизанским отрядам, и происходило это по вине немецкой армии! Ведь жилье русских занимали немецкие солдаты, а бывшим хозяевам было приказано прислуживать непрошеным гостям. Одно злое слово или другой признак неповиновения — и человека могли выгнать из собственного дома или даже просто объявить партизаном. В последнем случае его могли пристрелить на месте или отправить в тюрьму, где рано или поздно беднягу ждала жуткая жестокая казнь.

И несмотря на то что так вели себя только отдельные немецкие солдаты и некоторые подразделения, их жестокость имела самые серьезные последствия для всех. Когда многих русских, этих Иванов, Петров и Сидоров, подвергали пыткам, а потом казнили как партизан даже за самые легкие формы протеста против нежеланных пришельцев, захвативших их пусть убогие, но принадлежащие им жилища, разве удивительно, что вся зона оккупации была охвачена ненавистью к нам?

В тюрьмах у людей практически не было шансов выжить. По русской традиции друзьям и родственникам разрешается передавать заключенным еду, но оккупационные власти запретили это с вполне предсказуемым результатом. Несмотря на непритязательность русских и их необычную живучесть, этот запрет нес всем заключенным голодную смерть.

Достаточно прикинуть, сколько человеку нужно еды, чтобы не умереть с голоду, и сравнить эти цифры с тем, что обычно составляло рацион узников тюрем: миска жидкого капустного супа два раза в день, а также менее полукилограмма хлеба один раз в день. Кроме того, на завтрак выдавали кипяток. Но и такой рацион предназначался далеко не всем заключенным. Пресловутая система нормирования сортировала людей по категориям точно так же, как и тех, кто якобы оставался «на свободе». Полный паек получали лишь при условии полного выполнения нормы работ. Но хуже было то, что к работе допускались только «привилегированные» заключенные, проще говоря, обычные уголовники. Только у них была возможность выполнять эти нормы. Партизаны и лица, подозреваемые в любой деятельности, направленной против властей, не выводились на работы. Соответственно, для них становилось невозможным получать полные пайки.

В период, который последовал за временем стремительного наступления и жарких схваток с противником, который я уже описывал, меня несколько раз отправляли в тыл, где я мог собственными глазами видеть то, что происходило на оккупированных Германией территориях советской Украины и Польши.

Сразу же после последнего боя полковые санитары перевязали мне раны, которые оказались легкими. Но через несколько дней меня и оставшихся в живых членов моего экипажа направили на неделю в дивизионный центр для выздоравливающих. Там мы действительно получили возможность отдохнуть от наших прошлых бед, тем более что обращались с нами как с лицами королевской крови. Не нужно было быть постоянно настороже, ловить на себе угрюмые взгляды местных жителей. Мы были среди друзей, и та теплая атмосфера сама была лучшим лекарством для наших душ.

Несмотря на прекрасное отношение к нам всего персонала, мне хотелось бы отдельно отметить одного из них. Речь идет о хирурге, который был родом из Мюнхена. Очень часто этому человеку приходилось работать без всякого отдыха день и ночь, но и тогда он никогда не забывал о том, что это учреждение представляло собой центр отдыха для нас и нужно было обеспечить, чтобы мы провели там время как можно лучше. Он никогда не козырял своим званием, как делали многие, всегда с удовольствием участвовал вместе с нами во всех увеселительных мероприятиях, и каждый из нас считал доктора своим другом.

Следует рассказать о тех совместно проведенных с доктором вечерах более подробно. Мне особенно запомнился один из них, который состоялся ближе к концу недели отдыха, когда раны меня уже не беспокоили. Мы играли в карты, пили вино, что было настоящей роскошью в те времена, затевали шутливую возню и состязания по борьбе в каждом уголке комнаты, радуясь, как дети, которым разрешили отправиться спать попозже. По возвращении из центра каждый из нас искренне желал этому человеку благополучного возвращения домой, но позже, когда в войне произошел резкий поворот и нам пришлось оставлять свои позиции, я слышал, что доктора застрелили, когда он, как обычно, оперировал очередного раненого. Возможно, судьба сжалилась над этим человеком, решив, что он слишком хорош и ему не стоит переживать горькие минуты поражений и позора.

Мы вернулись к себе в часть, и снова началось время нервного напряжения и опасностей. Обстановка была настолько критической, что наши отпуска домой, которых мы с таким нетерпением ждали, отменили. Прошло несколько месяцев, когда мне снова позволили отлучиться с передовой, на этот раз за запчастями. Мне снова довелось побывать в Дубно, приграничном с Польшей городке на Западной Украине. Здесь мне, к счастью, удалось избежать того, чтобы стать свидетелем еще одного отвратительного и страшного события, но я готов поручиться, что оно на самом деле произошло, в чем готов поклясться.

Как-то поздно вечером полевая жандармерия и местные коллаборационисты провели серию рейдов и арестовали всех проживавших в округе евреев. В три часа ночи они начали их расстреливать. Расстрелы закончились вскоре после наступления рассвета. Лежа в кровати, я догадывался, что происходит, но боялся поверить своим подозрениям. Почему кого-то расстреливали только за то, что он еврей? Кому и чем он мог помешать? Как такое могло быть правдой? Нет оправдания той фантастической жестокости, с которой мы относились к этому народу, но средний немецкий солдат прозревал очень медленно, осознавая то, что творилось у него за спиной.

Во время той массовой акции было казнено три тысячи евреев, в том числе женщины и дети. Еще через неделю та же участь постигла еще четыре тысячи человек. Поскольку первая операция прошла без сучка и задоринки, в полевой жандармерии решили, что они могут действовать открыто, и вторая массовая бойня произошла при свете дня. Мне довелось видеть несчастных жертв той казни еще до того, как их расстреляли, и у меня до сих пор болит сердце от воспоминаний об их слезах и униженных мольбах о милосердии. Настоящий солдат никогда не примет участие в подобной бойне, которая достойна лишь мясника.

Когда я рассказал обо всем этом своим товарищам, мне не верили, и я сам поневоле засомневался, не были ли все те события плодом моего воображения или ни на чем не основанных слухов.