Подлянка - Фредерик Дар

Я вижу, как второй алабанец склоняется над моей задницей со своим мерзким шприцем. Сейчас начнется твой праздник, Сан-А. Прощайте, красотки и каламбуры. Надо платить по счетам. Я закрываю глаза. Мне грустно. Обидно умереть во цвете лет, когда в мире осталось столько невыпитых мною бутылок и не очарованных мною девушек. Но тем не менее надо освобождать место новым поколениям.

Я чувствую, как иголка входит в мое тело, и вздрагиваю всем существом. В это мгновение начинается радующая слух пальба. Четыре пистолетных выстрела. Бах-бах-бах-бах! Неужели все закончилось? Да! Парень со шприцем валится на пол, а шприц остается торчать там, куда его воткнули. К счастью, жидкость осталась в нем. А что же Кинг-Конг? Ему тоже конец. Он получил две маслины в свою толстую физиономию, и какой бы крепкой ни была его черепушка, пули Берю все-таки разнесли ее. Надеюсь, вы ни на секунду не усомнились, что стрелял Толстяк. Олимпийски спокойный, он стоит за дымом, идущим из ствола его шпалера.

– Кажется, я опять появился вовремя? – говорит он. Я встаю и смотрю на двух моих противников. Фаршированная телячья голова, статуя Жанны д'Арк и мумия Рамзеса Второго куда более живые в сравнении с ними.

– Сматываемся! – бросает Берю. – Сейчас начнется шухер. Как я был прав, когда боялся, что ты вызовешь дипломатический инцест!

Он уже несется к входной двери, превратившейся в данных обстоятельствах в выходную.

Я вырываю шприц из мяса, беру свои пушку и бумажник и следую за ним. В доме начинается оживление. Мы едва успеваем смыться, как из квартир начинают высовываться жильцы.

Пробежка до машины. Резкий старт. Ралли по парижским улицам.

– Поехали в «Липп»! – умоляет Толстяк. – Я так хочу солянку!

Глава 8

В ресторане я прихожу в себя. Толстяк высасывает свой стакан и требует еще один.

– Это полезно для мочевого пузыря, – объясняет Берю. – Ему, как и всему остальному, время от времени нужна промывка.

Мой монументальный друг весел. Но каким же хилым он мне кажется в сравнении с алабанской гориллой!

– Благодарю тебя за твою удачную инициативу, – говорю я, втыкая свою вилку во франкфуртскую сосиску.

– Поскольку ты не выходил, я начал беспокоиться, – объясняет Мамонт. – Как думаешь, будет теперь война с Алабанией?

– Очень надеюсь, что нет.

– Если бы я спровоцировал международный конфликт, я бы никогда не простил себе этого, – стонет Толстяк.

– Не беспокойся, утрясется. Парни из консульства заинтересованы замалчивать это дело. До сих пор все их поведение указывает, что они не жаждут огласки. Мы молча едим солянку. Я плаваю в блаженстве. Поесть солянки в «Липпе» после того, как видел смерть вблизи, очень приятно. Закончив ужин, я отвожу Толстяка к нему домой и возвращаюсь в кабинет Старика ввести его в курс дела. Он выглядит озабоченным. Он тоже боится дипломатического «инцеста».

– Этот визит не был необходим, – протестует он.

– Во всяком случае, он позволил мне обнаружить вот эту фотографию.

Босс рассматривает фотографию девушки с косой. Присутствие Пино рядом с девушкой его смущает.

– Надо объясниться с Пино по поводу этой особы.

– Я это и собираюсь сделать. Вы не могли бы дать коллегам, которые будут вести расследование, инструкцию, чтобы они не проявляли особого рвения?

– Естественно, – ворчит Старик. – Но в какое неприятное положение вы нас поставили, Сан-Антонио! Скажу вам честно, мой дорогой, временами мне кажется, что вы потеряли чувство меры!

– Важны только результаты! – возражаю я.

– Вот я и боюсь, что они будут не очень убедительными!

– Будущее покажет, – замечаю я.

– Только бы побыстрее! – скрипит мой шеф.

– Вы позволите мне удалиться?

– Прошу вас!

Я начинаю движение к двери. В тот момент, когда я шагаю через порог, раздается голос Старика:

– Сан-Антонио!

Оборачиваюсь. Лысый улыбается.

– Ну-ну, мой друг, – говорит начальник Службы, – мы все немного нервничаем. Давайте не будем расставаться на плохой ноте.

Он идет, протягивая свою белую руку для прощального рукопожатия. Мы пожимаем десять раз (по пять каждый) и расстаемся.

Полицейский, охраняющий Пино, спит, как и полагается часовому. Я трясу его за плечо, и он открывает глаза.

– Прохода нет! – бурчит он.

Я предъявляю удостоверение, и он вытягивается по стойке «смирно», что нарушает равновесие стула. Я вхожу в Пинюшеву палату с высоко поднятой головой. Переломанный спит в своем гипсе, по которому я стучу. Пино говорит, что можно войти.

Я отвечаю, что у меня нет ключа, тогда он говорит, что сейчас откроет сам. Наконец он просыпается окончательно и узнает меня.

– Опять ты! – с упреком говорит он.

– Опять я.

– Очень вовремя. Ты можешь почесать меня вокруг пупка? Зуд просто с ума сойти.

– В следующий раз принесу тебе терку для сыра, – обещаю я, – или, если хочешь, паяльную лампу. Она будет даже эффективнее.

Почесав в указанном районе, я показываю ему фото Мисс Косы.

– Ты знаешь эту красотку?

– Разумеется. Она была моей секретаршей, когда я возглавлял частное сыскное агентство. Ее зовут Япакса Данлхавви. Очаровательная девушка. Очень способная, очень честная и, как ты можешь сам убедиться по фото, внешность у нее более чем просто привлекательная.

– Она алабанка?

– Я этого не замечал, – удивляется Пино. – Она говорит по-французски, как мы с тобой.

– Но это не значит, что она не говорит по-алабански. Где живет эта красавица с косой?

– Улица Сен-Мартен, дом сорок четыре.

– Навещу ее завтра утром. Я начинаю понимать, почему те типы хотели тебя убрать.

– Почему? – спрашивает Пинюш.

– Когда ты явился под видом стекольщика, секретарь, у которого, очевидно, хорошая память на лица, вспомнил твою физиономию, а она у тебя, должен согласиться, достаточно неординарна. Он пошел проверить по досье и, поскольку он не идиот, рассудил следующим образом:

«Этот тип, пытающийся нас обмануть, изображен на фотографии с одной нашей соотечественницей, и в довольно раскованной позе. Может быть, он тоже алабанец? Если да, то он понял, что я говорил по телефону. Значит, надо во что бы то ни стало заставить его замолчать».

– Выходит, то, что он говорил, было настолько важно?

– Другого рационального объяснения, дружище, я не вижу. Ладно, досыпай, Пинюш.

– Погоди. Тебе не трудно почесать мне подошвы ног?

– Немного трудновато, – признаюсь я. – У меня нет при себе перчаток.

Я ухожу, оставив Пинюша его зуду.

Вернувшись домой, я иду прямо к холодильнику и выпиваю большой стакан молока, затем поднимаюсь на цыпочках в свою комнату. Кретоновые обои, кровать из хорошо навощенного дерева, старая мебель, до блеска начищенная Фелиси, – мои добрые друзья, успокаивающие мне нервы. Я забираюсь в кровать и задаю храпака с голубыми снами.

Когда я просыпаюсь утром следующего дня, стоит отличная погода. Светит яркое солнце, птицы заливаются, словно собираются поступать в миланскую Ла-Скалу, а небо нежно-голубое и без единого облачка. И вдруг я принимаю героическое решение, которое еще ни разу не принимал: остаться дома.

Да, представьте себе, вашему доблестному Сан-Антонио, запросто раскалывающему челюсти и самые сложные тайны, захотелось остаться дома. После молниеносного начала расследования требуется некоторая пауза. Я говорю себе, что не всегда годится нестись вперед очертя голову; иногда нужно посидеть и проанализировать ситуацию. Фелиси готовит на кухне какао. В воздухе вкусно пахнет поджаренными тостами. Я беру мою старушку за плечи и целую. Она оборачивается, вся светясь, и, заметив, что на мне пижама, шепчет, боясь выразить слишком сильную надежду:

– Ты сегодня не торопишься?

– Нет, ма. Сегодня я решил отдохнуть. Хочу заняться садом.

Для Фелиси это сильное потрясение. Бедняжка просто окаменела, и вероломное какао пользуется этим, чтобы предпринять внезапную вылазку. Но мама не такой человек, чтобы позволить удрать какому-то какао. Она пресекает его попытку, выключив газ.

– Малыш, ты правда проведешь день дома?

– Клянусь, ма.

– Тогда я приготовлю морской язык с вермутом и тушеные почки.

– Ма, с твоей кухней я превращусь в Берюрье!

Ее это приводит в восторг.

Я быстренько одеваюсь и иду заниматься садом... Консульство Алабании с его странной фауной, живой и мертвой, далеко. Я спрашиваю себя, как поживают эти господа, но спрашиваю рассеянно, поплевывая на ответ. Мне даже неохота звонить Старику, чтобы узнать, как там дела. Повторяю, я в полной летаргии.

Появляется мадам Согреню, наша домработница, в своем обычном черном платье и с сумкой для провизии. Это маленькая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко. Ее голос напоминает скрип несмазанной велосипедной цепи. Через открытое кухонное окно я слышу ее разговор с мамой в стиле «жизнь была ко мне жестокой». В ней, в ее жизни, были все возможные несчастья: социальное страхование, муж алкоголик, сын погиб на войне, дочка сбежала с каким-то проходимцем. Когда Бог изобретает новую гадость, он опробует ее на мамаше Согреню...