Трест (Воспоминания и документы) - Сергей Войцеховский

Любовь к цирку - сказал он - настолько в нем сильна, что не увидеть варшавского он не может, а риск настолько невелик, благо в Варшаве никто его и Потапова не знает, что беспокоиться не о чем.

Мы неохотно уступили и просидели спектакль в ложе, на виду у всех. По пути в цирк Потапов мельком спросил мою жену, остался ли кто-либо из ее родственников в России. Из всегда соблюдавшейся нами, в этом отношении, осторожности, она ответила отрицательно.

Теперь я думаю, что Якушев захотел побывать в цирке не из любви к нему. Он, вероятно, хотел показать предупрежденным об его приезде тайным советским агентам, что все - с точки зрения чекистов - обстоит благополучно. {34} Удивительным, по нарушению элементарной конспирации, был обед, данный Артамонову и мне начальником русской секции второго отдела генерального штаба, капитаном Михаилом Таликовским. Он пригласил нас в ресторан гостиницы Бристоль - один из лучших в Варшаве. Мы сидели в общем зале втроем польский офицер в военной форме и двое русских эмигрантов.

До 1926 года этот обед был моим единственным контактом с генеральным штабом. Помню, как меня - во время этой встречи с Таликовским, несомненно располагавшим значительными средствами на представительство - удивила его скромность. Далеко не новый мундир был аккуратно заплатан на локте.

Таликовский был поляком, но уроженцем Одессы, свободно говорившим по-русски. Писал он на этом языке правильно, по старой орфографии. Якушев и Артамонов называли его Михаилом Михайловичем.

Сохранилось написанное им 20-го мая 1924 года собственноручное письмо А. К. Артамоновой:

"Многоуважаемая Сударыня!

Честь имею известить Вас, что в ответ на телеграмму, посланную Юрием Александровичем, получен ответ: "В ночь с субботы на воскресенье 24-25 мая будем в окне. Андрей Ев."

Остаюсь с почтением,

Таликовский"

[Image004]

--

Речь шла, очевидно, о шифрованной телеграмме, посланной штабом по просьбе Артамонова своему представителю при польском посольстве в Москве для передачи М.О.Р., и об ответе, полученном этим офицером от Треста.

Не знаю, кто должен был тогда перейти границу из России в Польшу, так как ее, в ту пору, неоднократно переходили в обе стороны участники Кутеповской организации, но письмо Таликовского, подписанное его подлинной фамилией, интересно, как документ, освещающий отношения польского штаба к резиденту русской монархической организации.

Захват власти Пилсудским в мае 1926 года и наступившее год спустя разоблачение советской провокации в М.О.Р. не отразились на служебном положении Таликовского. Не знаю, когда именно он был переведен на другую должность, {35} но весной 1928 года он все еще был начальником русской секции второго отдела - уже не капитаном, а майором.

В ту пору он и другой офицер того же отдела - погибший впоследствии в Катыни от чекистской пули блестящий кавалерист, поручик Марцин-Станислав Фрейман - неоднократно обращались ко мне с просьбой одолжить им полученные Русспрессом советские и эмигрантские газеты, в которых были упомянуты погибшие в России кутеповцы.

Возвращая эти газеты, они меня неизменно благодарили: Таликовский письмами на бланках второго отдела; Фрейман - несколькими любезными словами на обороте частной или служебной визитной карточки. На отношении штаба ко мне не отразились ни печальный исход связи второго отдела с М.О.Р., ни разногласия между Кутеповым и Таликовским, возникшие в Гельсингфорсе весной 1927 года после "бегства" Опперпута из Москвы в Финляндию.

--

В каждой тайной организации неизбежны перегородки, за которые участникам заглядывать не полагается. Я это понимал и не был обижен тем, что мои сведения о М.О.Р. расширялись постепенно и неполно.

В руках Артамонова сходились нити, протянутые из Москвы к полякам и к некоторым русским эмигрантам, но он был только исполнителем и передаточной инстанцией, а Варшава - мостом между Трестом в Москве и Кутеповым в Париже. Одной из обязанностей резидента была забота об обильной почте, полученной из России или туда отсылавшейся. Кроме переписки Кутепова с М.О.Р., она содержала его письма тем участникам боевой организации, которым удалось, с помощью Треста, закрепиться в Москве, и их донесения оттуда.

Кроме того, Артамонов изредка посылал Кутепову и чаще Тресту свои сообщения и доклады. Он привлек меня, сначала, к их зашифровке, а затем - к упаковке почты до ее отсылки. Ключом к шифру была напечатанная в 1924 году московским издательством "Работник просвещения" небольшая книга Л. Л. Сабанеева - "История русской музыки".

Каждая буква зашифрованного текста обозначалась четырьмя цифрами. Первые две указывали использованную строчку; вторые - место буквы в этой строчке. Страница избиралась любая, и ссылка на нее также зашифровывалась. {36} Необходимость избежать облегчающего расшифровку повторения одного и того же сочетания цифр замедляла это кропотливое занятие.

Все, что касалось М.О.Р., его связи с эмигрантами и иностранцами, шифровалось нами обязательно. То же правило соблюдалось при указании даты и места любого перехода польско-советской границы. Москва казалась менее осторожной - полученные мною в 1926 году письма Якушева были открыто напечатаны пишущей машинкой без какого-либо шифра. Это мне тогда показалось странным нарушением конспирации, но инерция доверия к автору писем, укрепленная присутствием кутеповцев в Москве и их отзывами о Тресте, не позволила задуматься над этим глубже. В переписке с эмигрантами Артамонов иногда, скорости ради, пользовался не шифром, а так называемыми невидимыми чернилами, которые легко проявлялись слабым раствором йода в воде.

Евразийцы, в переписке с Варшавой, к шифру не прибегали. Они ограничивались тем, что заменяли некоторые имена и названия условными обозначениями, совпадающими с теми, которыми Артамонов пользовался в переписке с Москвой. Так, например, евразийство называлось нефтью; евразийцы - нефтяниками; Варшава - Женевой; Якушев - Федоровым или Рабиновичем; Ланговой - Денисовым; Артамонов - Липским; генеральный штаб торговой палатой; коммунисты - конкурентами.

Существовали, вероятно, особые евразийские коды, которых я не знал. Лишь в августе 1927 года, через четыре месяца после разоблачения провокации в М.О.Р., П. Н. Савицкий сообщил мне такой код, помеченный номером десятым. Он содержал подробный перечень стран, городов, учреждений и лиц с их условными обозначениями. Я был назван Бариновым, тогда как Трест именовал меня Петровским.

Много лет спустя я узнал, что генералы Кутепов и Врангель пользовались в своей переписке о Тресте, в годы его существования, теми же условными обозначениями, что и Москва. Таким образом, попади тогда их письмо в руки чекистов, им бы не пришлось трудиться над разгадкой. Все мы, русские эмигранты, были тогда в конспирации наивными детьми.

--

Летом 1925 года Кутепов согласился на предложенное ему Якушевым номинальное вхождение в правление {37} Монархического Объединения России. Символически, это было слиянием Кутеповской организации с Трестом, но я не сомневаюсь в том, что глава организации ни на мгновение не отказался от фактической независимости и от желания ускорить падение советской власти направленным против нее террором. Тогда же я заметил оживление проходившей через Варшаву переписки Парижа с Москвой, адресованной Марии Владиславовне Захарченко - переброшенной из эмиграции в Россию участнице боевой организации.

Все, предназначенное Тресту, в том числе и письма Кутепова, Артамонов передавал для отсылки генеральному штабу в конвертах, скрепленных пятью сургучными печатями. До их наложения пакет прошивался, а концы ниток заливались сургучем. Артамонов утверждал, что так прошитый и запечатанный конверт не может быть вскрыт без повреждения печатей и ниток. Скрывать от штаба было нечего, но он видел в тайне переписки доказательство независимости М.О.Р. от иностранцев.

Мне казалось, что штаб не только может, но - со своей точки зрения обязан эту тайну нарушить, но теперь я знаю, что ошибся. Бывший польский военный агент в Риге и Ревеле Виктор-Томир Дриммер рассказал в своих воспоминаниях ("Культура", Париж № 11/217, ноябрь 1965 года), что перлюстрацией переписки Треста штаб не занимался.

--

Вначале Артамонов выезжал на границу каждый раз, когда предстоял чей-либо ее переход в "окно", но число этих переходов постепенно увеличилось. Частые отлучки резидента из Варшавы отвлекали его от других обязанностей и могли вызвать нежелательные толки. Пришлось подумать о поручении "окна" кому-либо другому. Я предложил человека, которого - хоть его нет в живых - назову, по некоторым соображениям, Александровым.

Знал я его с 1912 года, когда в Могилеве он был гимназистом первого класса, товарищем моего рано скончавшегося брата Андрея. После революции судьба ненадолго свела нас в Одессе накануне ее оставления Добровольческой Армией в январе 1920 года. Я не попал на корабль в одесском порту и остался в России, он же, в отряде генерала Бредова, дошел до Польши, где мы встретились после моего благополучного исхода в эмиграцию. {38} Он был шафером на моей свадьбе. Мы виделись часто, но жизнь сложилась разно - я стал журналистом, а он проявил коммерческую сметку и создал в Варшаве процветавшее торговое дело.