Платит последний - Ольга Некрасова

Кейс с документами на три миллиона от мэрии… Через его руки проходили и большие суммы, но эти три «лимона» светились, как новогодняя елка на площади: открытый конкурс, о нем газеты писали и непременно напишут еще. Мол, какой-то Ивашников, обойдя известные компьютерные фирмы… Это же все равно что дать объявление: «Вниманию господ рэкетиров, мошенников и прочего криминалитета. Маленькая фирма, практически не имеющая службы собственной безопасности, ждет, кто бы ее нагрел».

Эта мысль пришла только что. То есть Ивашников знал прекрасно, что главный наводчик уголовников сегодня — пресса и, понятно, телевидение. Даже неорганизованные домушники начинают рабочий день с чтения объявлений «Продаю», и уж конечно, преступные группы следят за коммерческой информацией. До сих пор Ивашников работал тихо и на прессе не обжигался. А сейчас понял, что имеется такая возможность, и очень серьезная… Странная парочка — джип «Лендкрузер» и «Запорожец». Иномарки, господа…

Обдумать это дело Ивашников не успел. По газону, по слякотной тропочке, аккуратно ставя ноги в высоких шнурованных ботинках, шла она, и ветер залезал к ней под незастегнутый плащ. Он бросил «немку» к обочине и затормозил. «Запорожец» протарахтел мимо.

Дурак Виталька, никакая она не старая. Наши девочки всегда молодые, потому что мы смотрим на них из прошлого.

На самом деле не было у них прошлого. С Марьсергевной было, а с ней не было. Ничего, что хотелось бы. Ивашников почувствовал, что губа выпячивается сковородником и в носу щекотно от слез.

— Это кризис середины жизни, — сообщил он то ли себе, то ли «немке», и стало легче.

Она уже узнала «немку» и помахала издали рукой. Рука у нее узкая, а сильная. Ивашников помнил. Мельком он подумал, что Виталик не мог ее видеть, хотя примерно знает, на какую улицу ездит хозяин. А остальное Виталик, стало быть, напридумывал с Марьсергевной. Вот она могла догадаться, с кем встречается ее пока что муж.

Очень бы удивились и Виталик, и Марьсергевна, когда бы узнали, что Ивашников по большей части не встречается, а ждет в машине, потому что не знает ее графика и не спрашивает. Он просто сидит, сколько есть времени — когда час, когда десять минут. А потом уезжает.

— Кризис середины жизни, — напомнил себе Ивашников, чтобы не выглядеть в собственных глазах идиотом.

Последний раз он встретил ее месяц назад и понял, что теряет окончательно. Она тогда чмокнула его в щеку с бесполой симпатией, как чужого младенца. Предложил подвезти — согласилась и, не давая ему вставить ни слова, болтала о том, что видела: «А как твоя машина называется, «Опель», да?», «Коль, он тебя справа обгоняет, а ты терпишь!», «А здорово Тверская изменилась!». Ивашников дал ей визитную карточку, надеясь, что в ответ она оставит свой рабочий телефон. Не оставила. Ждал, что позвонит сама — не позвонила.

…Она была уже метрах в пяти от «немки». Надо было выйти, подхватить ее сумку или хоть дверцу для нее распахнуть, а Ивашников впал в ступор. Как сегодня в мэрии, когда хотел написать три миллиона триста, но его будто за руку держали, не шла рука. А потом Тот, Кто Давал Безошибочные Подсказки, шепнул написать на триста две тысячи меньше.

— Хорошо, что ты здесь, а то я опаздываю. — Она уселась рядом с Ивашниковым и потянула сумку себе на колени, как в автобусе. Ивашников сумку отобрал и поставил на заднее сиденье, потеснив кейс с документами на три миллиона.

— Здравствуй, — сказал он и замолчал, прислушиваясь к Тому, Кто Давал Безошибочные Подсказки. На сей раз подсказка была такая, что Ивашников сам себе изумился. Но раздумывать не стал — ляпнул, будто нырнул в холодную воду: — Сегодня я тебя трахну.

МОЙ МУЖ ЖЕНАТ НА МОЕМ ОТЦЕ, А ЛЮБОВНИК СВОЛОЧЬ

Заявление было, конечно, сильное. Лидия даже подумала, что ослышалась, но переспрашивать не стала.

— Колька, — сказала она, — сколько тебе лет?

— Вот именно, что тридцать три, — серьезно произнес Ивашников, — время собирать камни и все такое. Если замуж не пойдешь, давай так переспим. Звездочку на фюзеляже нарисуем.

— Не поняла.

— Ну, как за сбитый самолет.

— Теперь поняла. — Лидия зашарила ручку на дверце, но Ивашников тронул машину, и так резко, что ее вжало в сиденье.

— Останови.

— Тебе тоже тридцать три, — сказал Ивашников, прибавляя скорость. — Поиграли, самостоятельность показали, и хватит.

— Сукин сын, — прошипела Лидия, — это кто из нас показывал самостоятельность?

— Ну, я. — Ивашников смотрел на дорогу.

Лидия подумала, что по большому-то счету нет, лишку берет на себя Коля Ивашников.

Исторический материализм преподавал у них отец. Ее, Лидин, отец, серьезный социолог. Почасовку на фармацевтическом факультете он взял якобы для приработка, а на самом деле — чтобы присматривать за дочерью. Другой студент мог сдать на троечку, а дочка профессора Рождественского — никогда, науськанные отцом преподаватели отправляли ее с напутствием подучить и пересдать.

Обязательным элементом присмотра за дочкой были нотации на тему «ученье — свет, а неученье — тьма». Главным героем в них выступал какой-то Ивашников, нищий, безродный и талантливый. «У Ивашникова один свитер, а он отличник». «Ивашникова воспитывает двоюродная тетка, не то мороженщица, не то продавщица газировки, а он «Капитал» прочел весь, хотя с вас не требуют». Потом этот заочно ненавистный Лиде Ивашников появился у них в доме и оказался шапочно знакомым Колькой с параллельного потока. Славился он в основном тем, что на студенческих вечеринках подъедал всю закуску и в метро любил промыливаться паровозиком вслед за опустившим пятачок однокурсником. О том, что Ивашников отличник, как-то не вспоминалось. Были другие, записные отличники, они рапортовали на собраниях, а Ивашников просто учился.

За дочерью профессора Рождественского ухаживали факультетские кумиры, спортсмены и гитаристы, и почему она соизволила присмотреться к Ивашникову, сказать невозможно. Может быть, из любопытства, но соизволила. И поняла, что вот с этим — на край света, ночью стоять на одной ноге над пропастью, и будет нестрашно и надежно. Спортсмены-гитаристы были еще мальчики, а Ивашников — взрослый.

Она-то в душе чувствовала себя еще школьницей (только классы в институте назывались аудиториями и стало побольше свободы, а так особой разницы нет). А Ивашников худо-бедно, однако сам себя кормил и сам за себя отвечал.

Он и с отцом держался по-взрослому. Сидят на кухне, оба нога на ногу. Ивашников задумчиво расковыривает штопку на своем армейском носке по сорок копеек за пару; отец с пресловутой профессорской рассеянностью успел обмакнуть в щи привезенный из Америки стодолларовый галстук. И беседуют они о том, что во времена Маркса еще не было теории больших чисел и, стало быть, в таких-то пунктах классик ошибался, но не по глупости, а по общей неразвитости науки. Они могли токовать часами, Лида даже ревновала их друг к другу. Кстати, Парамонова отец никогда таких бесед не удостаивал, хотя по возрасту Лидин муж был ближе скорее к поколению отца, чем дочери. Но тогда Парамонова не было и в помине, а был Ивашников, Колечка, по возрасту ей ровесник, по характеру ей отец. Взрывная смесь, если учитывать, что Лида с двенадцати лет росла без матери и человека ближе, чем отец, у нее не было.

Они вместе готовились к экзаменам и целовались. В пропорции один к одному: час готовились, час целовались. Коготок увяз, и Лида была готова сладко пропасть. С непонятною ей самой бабскою истовостью она постирала ивашниковский свитер, действительно один и тот же за три институтских года. Ивашников оценил.

Папа оценил тоже и отказал Ивашникову от дома. Лиде он сообщил, что имеется такая запретная в государстве победившего пролетариата дисциплина — социальная генетика. Попросту говоря, Ивашников, конечно, талант, однако никто не поручится, что в его детях не выскочат качества тетки-мороженщицы. Бульдожка лезет на бульдожку, поучал профессор Рождественский, а дворняжка на дворняжку. А если бульдожку скрестить с дворняжкой, получится все равно дворняжка, вроде нашего Джоя. Они бывают умные и красивые. Но по наследству это не передается.

Лида собрала чемоданчик и поехала на край света, в новостройку Митино.

Ивашников с теткой жили не в новостройке, а на задворках. Их оставшуюся от деревни развалюху вообще трудно было назвать жильем. Осваивая роль декабристки, Лида опробовала удобства на улице и натаскала воды из колонки. Газ в развалюхе, слава Богу, был. Она затеяла мыться, а Ивашников должен был поливать.

Эротика и романтика оказались несовместимы. У него обе руки были заняты ведерной садовой лейкой, а она чувствовала себя синюшным цыпленком из гастронома, потому что по ногам здорово дуло. Ивашников уложил ее в постель согреться, подоткнул одеяло, как маленькой, и сказал, что не хочет, чтобы борьба с бытом перешла у нее в борьбу с ним, Ивашниковым, а при таком свинском житье это неизбежно. Так что прав папа. Давай-ка, Лида, я провожу тебя домой.