Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

— Социалистка, легитимистка, орлеанистка, — отвечала она, — не все ли равно, лишь бы не было голодных!

Но разве это возможно? Даже Иисус, творивший чудеса, говорил, что бедность неизбывна…

— Иисус жил давно; он не мог всего предвидеть… Теперь многое стало известным и все знают гораздо больше, чем в те, древние, времена. И необходимо создать новое общество, и поскорее, где не было бы нищеты, В Лондоне, зимой, в снегопад, у дверей замерзают голодные дети… Это ужасно! И в Париже! На Бульварах, разумеется, другая жизнь, но и в Париже столько бедных и нуждающихся!

Прекрасные глаза Марии Эдуарды наполнялись слезами. В каждом ее слове Карлос ощущал все ее душевные достоинства: так в одном дуновении ветерка можно уловить все садовые ароматы.

Карлос был счастлив, когда Мария приобщила его к своим добрым делам, обратившись к нему с просьбой посетить сестру ее белошвейки, страдавшую ревматизмом, и осмотреть чахоточного сына старухи, встреченной им в первый его визит на лестничной площадке. Карлос исполнил ее поручения со рвением поистине религиозным. Своим неизменным состраданием к ближнему она напоминала ему деда. Как и для Афонсо, для нее было нестерпимо видеть муки животных. Однажды он застал ее негодующей и жаждущей мести: на Пальмовой площади в лавках она видела птиц и кроликов, связанных и набитых в корзины, где они не могли пошевелиться и страдали от голода. Карлос поделился сим священным негодованием в «Букетике», сурово пеняя маркизу, что, будучи членом Общества защиты животных, он не предпринимает необходимых мер. Маркиз, тоже вознегодовав, обрушился на людское беззаконие, при котором существуют тюрьмы и африканские невольники… И Карлос с волнением задумался о том, сколь велико и могущественно благотворное влияние пусть далекого от всего но доброго и справедливого сердца.

Как-то раз Карлос и Мария Эдуарда заговорили о Дамазо. Она сказала, что его наглость, вытаращенные глаза и глупейшие вопросы решительно несносны. Вы находите Ниццу элегантным местом? Что вам больше нравится: часовня Иоанна Крестителя или собор Богоматери?

— И потом эта привычка толковать без конца об особах, мне незнакомых! Ах, сеньора графиня де Гувариньо; ах, чай у сеньоры графини де Гувариньо; и театральная ложа сеньоры графини де Гувариньо; и предпочтение, которое сеньора графиня де Гувариньо ему оказывает… И так целыми часами! Временами я просто засыпаю от тоски…

Карлоса бросило в краску. Отчего она из всех упомянула именно графиню Гувариньо? Но он тут же успокоился, услыхав ее искренний звонкий смех. Нет, нет, она ничего не знает о нем и графине. Но чтобы не произносить более этого имени, он заговорил о месье Гимараэнсе, знаменитом дяде Дамазо, друге Гамбетты, влиятельном республиканском деятеле…

— Дамазо говорил мне, что вы хорошо его знаете…

Она подняла на него глаза, и щеки ее порозовели.

— Месье Гимараэнс… Да, я его хорошо знаю. В последнее время мы виделись реже, но он был в большой дружбе с моей матерью.

И, помолчав немного, с легкой улыбкой добавила, вытягивая длинную шерстяную нитку:

— Бедный Гимараэнс! Его влиятельность в Республике столь же преувеличена, как новости из испанских и итальянских газет, помещаемые в «Rappel»[96], которая без подобных преувеличений не могла бы существовать… Возможно, он — друг Гамбетты, я не знаю, у Гамбетты столько друзей… Но Гимараэнс, при том, что он добрый и честный человек, — смешной фанатик, нечто вроде республиканского Кальвина. И он так беден, несчастный! Дамазо при его богатстве хотя бы из чувства приличия или сострадания не должен был бы допускать, чтобы его дядя жил в такой бедности…

— Но Дамазо говорил о дядиных лошадях, о дядиной роскоши, — как же так?

Мария Эдуарда молча пожала плечами; а Карлос подумал о Дамазо с непереносимым отвращением.

Мало-помалу их беседы сделались более доверительными и откровенными. Она спросила, сколько ему лет; он рассказал ей про деда. И за многие тихие часы, пока она молча трудилась над вышиваньем, он поведал ей всю свою жизнь; поведал о надеждах, связанных с избранным им поприщем, о друзьях, о путешествиях… Теперь ей были знакомы и окрестности Санта-Олавии, и Преподобный Бонифасио, и эксцентрический нрав Эги. Она пожелала, чтобы он подробно изложил ей замысел своей книги «Медицина древняя и современная». Одобрила его намерение поместить в ней жизнеописания великих врачей, благодетелей человечества. Почему в книгах прославляют непременно завоевателей или сильных мира сего? Спасение жизни ребенка — подвиг куда более прекрасный, чем победа при Аустерлице… Она говорила все это с естественной простотой, не поднимая глаз от работы, и ее слова западали Карлосу в сердце и оставались там надолго, сверкая и обдавая его теплом…

Мария Эдуарда тоже о многом рассказывала ему, однако он так ничего и не узнал о ее прошлой жизни: ни где она родилась, ни даже на какой улице жила в Париже. Ни разу она не произнесла имени своего мужа или имени кого-либо из друзей, не упомянула ни об одном семейном празднике. Казалось, что во Франции, где она жила, у нее не было ни домашнего очага, ни общества друзей; она и вправду, словно богиня, никогда прежде не посещавшая землю, спустилась с золотого облака в сей уединенный дом на улице Святого Франциска, чтобы здесь впервые познать трепет человеческого чувства.

Еще в первую неделю у них завязался разговор о возможности дружбы между мужчиной и женщиной. Мария Эдуарда искренне верила, что такая дружба — чистая, возвышенная, возникшая из доброго согласия двух сходных сердец, — существует. Карлос тоже с жаром говорил, что верит в столь прекрасный союз душ и умов, а если при этом подобная дружба, пусть слегка, овеяна нежностью… Нежность придает дружбе особое очарование, которое ничуть не умаляет ее чистоты. И все эти рассуждения, высказанные не совсем внятно между стежками вышиванья и молчаливыми улыбками, убеждали их самих, что их должно связывать именно такое чувство — чистое, безупречное, полное нежности и свободное от терзаний.

Для Карлоса все было хорошо. Лишь бы он мог проводить часы в этом кретоновом кресле, глядя, как она трудится над вышиваньем и беседуя с ней о разных интересных предметах или о том, что становилось для него интересным благодаря прелести его собеседницы; лишь бы любоваться ее чуть порозовевшим лицом, когда она грациозно склоняется над цветами, которые он ей принес; лишь бы лелеять в душе уверенность, что всякое ее слово будет звучать в нем весь долгий день, после того как он покинет красную репсовую гостиную; всем этим сердце Карлоса довольствовалось совершенно.

Он отнюдь не задумывался над тем, что эта идеальная дружба, с ее чистейшими намерениями, есть самый верный путь, мягко усыпив все сомнения Марии Эдуарды, бросить ее в его мужские объятия. Ослепление, охватившее его, едва он проник в святилище, которое мнил недоступным, гасило все другие желания: вдали от нее в нем иногда вдруг вспыхивала дерзкая надежда на поцелуй, на робкую ласку; но, едва Карлос входил в гостиную и его встречал спокойный свет ее черных глаз, им овладевал род священного экстаза, и он почитал оскорблением коснуться даже складки ее платья.

Это была, несомненно, самая возвышенная пора его жизни. Он подмечал в себе множество новых, тонких, необычно свежих ощущений. Никогда он не предполагал, что будет испытывать такое счастье, глядя па звезды ясной ночью или спускаясь поутру в сад за распустившейся розой. Его душа все время улыбалась, и губы его повторяли улыбку души. Маркиз издевался над его, как он говорил, блаженно-глупым видом…

Порой, вышагивая один в своем кабинете, Карлос задавался вопросом: куда приведет его эта великая любовь? Но ответа он не знал. Впереди были три месяца, которые она проведет в Лиссабоне, и все это время никто кроме него, не будет сидеть в старом кресле рядом с ней и ее вышиваньем. Супруг где-то далеко, отрезанный от них коварным океаном. Карлос богат, а мир — просторен…

Он не отрекся от замыслов, связанных с его врачебным поприщем, напротив, он желал теперь, чтобы его дни были целиком заполнены достойными занятиями, и часы, не посвященные чистым радостям любви, он намерен был посвятить здоровым радостям познания. И Карлос наведывался в лабораторию, добавлял несколько строк в своей рукописи. Однако до своего утреннего визита на улицу Святого Франциска он не мог обуздать своих мыслей, пребывавших в смятении от неясных надежд; а по возвращении он весь день перебирал все, что она сказала, что она ответила, вспоминал ее жесты, особую нежность одной из ее улыбок… Он курил и читал любимых поэтов.

В кабинете Афонсо ежевечерне играли в вист. А маркиз с Тавейрой сражались в домино, и оба так пристрастились к этой игре и входили в такой азарт, что не раз дело кончалось ссорой. Познакомившись на скачках с Карлосом, секретарь Стейнброкена теперь тоже появлялся в «Букетике»; однако толку от него было мало, он даже не мог спеть со своим начальником какую-нибудь финскую балладу; одетый во фрак, с моноклем в глазу, он целые часы просиживал молча в кресле, покачивая ногой и поглаживая свои длинные, печально отвислые усы.