Убю король и другие произведения - Альфред Жарри

Пресса не скупилась на издевки: «Полагаю, что, проявив уважение к тексту „Короля Убю“, я без должного уважения отнесусь к своим читателям», — писал обозреватель газеты «Жиль Блаз»; «В прежние времена спектаклю не дали бы закончиться; вероятно, наши отцы были более разумны, а быть может, и более энергичны, нежели мы» («Ле Солей»); «Это — непристойное надувательство, заслуживающее лишь презрительного молчания… терпению пришел конец» (Франсиск Сарсе в «Тан»); «Требуется дезинфекция», — лаконично подытоживал «Ле Голуа».

В целом, парижская «общественность» восприняла постановку «Убю короля» как грубую и неудачную мистификацию. «Если Жарри завтра же не напишет, что он посмеялся над нами, он пропал», — такую заметку сделает на следующий день после премьеры в своем «Дневнике» молодой Жюль Ренар[20].

Разумеется, у Жарри нашлись сочувствующие, сторонники и защитники (вежливый Малларме прислал автору поздравительное письмо. Из Бельгии на публикацию «Убю короля» откликнулся благожелательной рецензией Верхарн, а в Париже во влиятельном символистском журнале «Ревю бланш» Гюстав Кан опубликовал краткий разбор пьесы. Благородный Анри Бауэр, рискуя репутацией, грудью встал на защиту Жарри, и даже осторожный Катюль Мендес на следующий день после премьеры опубликовал большую статью, где говорилось: «Папаша Убю существует… Вам от него не отделаться; он будет неотступно преследовать вас, и вам придется то и дело вспоминать, что он был и что он есть»). Однако даже те, кто ясно почувствовал, что в парижской художественной жизни произошло знаменательное, а быть может, и поворотное событие, испытали скорее чувство тревоги, нежели радости. У. Б. Йейтс, присутствовавший на исторической премьере, записал: «Мы… кричали, поддерживая пьесу, однако сегодня ночью, в гостинице „Корнель“ мне очень грустно… я говорю… после Стефана Малларме, после Поля Верлена, после Гюстава Моро, после Пюви де Шаванна, после нашей поэзии, после всей тонкости наших красок, нашей чувствительности к ритму… какие возможности еще остаются? После нас — одичавший бог»[21]. «Это самое прекрасное явление искусства с тех пор, как искусства больше нет!» — афористично выразился по поводу «Убю короля» критик Альбер Буасьер.

Жарри, скорее всего, сам хотел скандала[22], точнее скандального успеха своей пьесы, однако дело обернулось каким-то сомнительным полууспехом и несомненным полупровалом. Во всяком случае, если наутро после премьеры Жарри надеялся проснуться знаменитым, то проснулся он осмеянным, и хотя попытался изобразить полнейшее равнодушие, даже не поблагодарив Мендеса за хвалебную статью[23], на самом деле был глубоко уязвлен, тем более что Люнье-По, недовольный провалом пьесы, нанесшим ущерб репутации театра и приведшим к значительным убыткам, вскоре прервал с Жарри всякие отношения.

Жарри не выдержал первого же серьезного жизненного испытания. Самолюбивый, гордый и ранимый, нуждающийся в опоре и покровительстве, сохранивший мироощущение пятнадцатилетнего вундеркинда (на вопрос Рашильд: «Верите ли вы в Бога?» он вполне серьезно ответил: «Да, мадам, поскольку для того, чтобы создать такого человека, как я, нужен Бог»), Жарри рассчитывал на немедленное и безусловное признание своей пьесы и своего таланта. Не пожелав расстаться с отроческим мироощущением, он попытался войти в «мир взрослых» на правах завоевателя — не подчиниться ему, а подчинить его себе. Постановка «Убю короля» обернулась крахом такой попытки, а реакция Жарри — реакцией «обиженного ребенка»: противопоставив себя «всему свету», он надел защитную «маску Убю» и сделал из нее средство холодного террора против окружающих; и если поначалу, когда Жарри владело простое желание задеть публику, маска еще не срослась с лицом[24], то вскоре он перестал играть в «Папашу Убю», а стал им — стал собственной маской. Страшное заключалось в том, что, превратив свое существование в перманентный эпатаж, а «дни и ночи» — в непрерывный алкогольный эксцесс[25], который сделался неотъемлемым элементом маски и средством агрессии[26], Жарри тем самым отправился на добровольную встречу со смертью.

Разрыв с Люнье-По был лишь сравнительно поздним симптомом тех неблагополучных отношений, которые исподволь складывались у Жарри с символистским литературно-художественным «истеблишментом». С Реми де Гурмоном Жарри поссорился еще в сентябре 1895 года, покинув журнал «Имажье»; таким образом, он не только утратил возможность попасть в «Книгу масок» (изданную Гурмоном в 1896 и переизданную в 1898 году) рядом с такими знаменитостями, как Гюисманс, Малларме или Верлен, но и лишился серьезной поддержки в редакции «Меркюр де Франс» (попытка издавать собственный журнал — «Периндерион»[27] — закончилась неудачей: вышло всего два номера — в марте и июне 1896 года). Альфред Валетт, с первого дня с трудом выносивший «невыносимого» Жарри, признававший за ним лишь талант «ассимиляторства» и «обезьянничанья», гораздо больше ценил в нем дарование рыболова, с которым можно было скоротать часок-другой на берегу Сены. Рашильд, со своей стороны, питая к Жарри нечто вроде «материнских чувств», так и не смогла преодолеть неприязнь к его выходкам, достойным «взбесившейся обезьяны».

В целом литературная «среда» терпела — иногда не без мазохистского удовольствия — мрачные розыгрыши и висельный юмор[28] Жарри, относясь к нему со смесью раздражения, сочувствия, брезгливой насмешки и снисходительной жалости. «Ах, скверный! ах, жестокий! ах, уморительный! ах, потешный! ах, глупый! ах, отвратительный! ах, прелестный человечек!» — так отозвался о нем Эмиль Верхарн.

Литературный взлет Жарри не состоялся, и его жизнь покатилась под уклон. Валетт отказался печатать его «невразумительные» и «убыточные» сочинения, и роман «Дни и ночи» (1897) стал последним произведением Жарри, вышедшим под маркой «Меркюр де Франс». Что касается книги «Деяния и суждения доктора Фаустролля, патафизика», которую Жарри закончил в 1898 году, то до конца жизни он так и не сумел найти для нее издателя.

В самом конце 1898 года выходит в свет «Альманах Папаши Убю» на 1899 год, а пять месяцев спустя — «Любовь безраздельная» (в виде факсимильно воспроизведенной рукописи); в сентябре 1899 года он заканчивает «Убю закованного», который будет опубликован издательством «Ревю бланш» под одной обложкой с «Убю королем» в 1900 году.

В январе 1901 года выходит второй «Альманах Папаши Убю», а в декабре Жарри заканчивает последнее свое крупное произведение — роман «Суперсамец», вышедший в январе 1902 года в издательстве «Ревю бланш».

Последние семь лет жизни Жарри — это годы его быстрого и едва ли не сознательного самоуничтожения. Впрочем, временами он пытается сопротивляться самому себе (в поисках заработка сотрудничает в некрупных журналах и газетах, покупает крохотный участок земли и сооружает на нем столь же крохотное — 3,69×3,69 метра — жилище, строит литературные планы, силится закончить роман «Драконша» и оперетту-буфф «Пантагрюэль»), но безуспешно. Ему становится все хуже и хуже — и физически, и морально, и материально. Опутанный долгами, он то безвылазно сидит в своей столичной квартирке («без огня», «с промокшими ногами»), то мечется между Парижем и Лавалем — и беспрестанно пьет абсент и эфир. Кризис наступает в мае 1906 года: тяжело больной, уверенный, что находится при смерти, Жарри составляет завещательное распоряжение и исповедуется, однако, к собственному удивлению, неожиданно выздоравливает. Впрочем, это лишь временное улучшение, которое не может отвратить конец.

Последние полгода в Париже были ужасны. «Он уже почти ничего не ел, но все еще пил, — вспоминает Рашильд. — Я принимала его по вторникам — в тот день, когда он вставал, двигался и говорил, словно собственный призрак, — с мертвенно-бледным лицом и ввалившимися глазами… Он был настолько пропитан эфиром, что это чувствовалось на расстоянии. Он ходил, словно лунатик…. Думаю, что он умер задолго до своей физической смерти, и, как он сам однажды решился написать, его разлагавшийся мозг, будто какой-то механизм, продолжал работать по ту сторону могилы»[29].

В конце октября 1907 года он перестал выходить из дому.

Двадцать девятого октября обеспокоенные Валетт и лечащий врач Жарри, доктор Сальтас, вскрыв дверь квартиры, обнаружили ее жильца в полубессознательном состоянии, с парализованным ногами и перевезли его в больницу. «А ведь нам становится все лучше и лучше!», — со смешком заявил с больничной койки иссохший Жарри. Он умер 1 ноября.

Рашильд рассказывает, что в больнице он потребовал бутылку вина, которую и выпил в течение дня.

Апокриф же говорит: в день смерти на вопрос доктора Сальтаса, что может облегчить его страдания, Жарри ответил: зубочистка.