Мир на костях и пепле - Mary Hutcherson

Ночь проходит ужасно, и я мечусь по кровати большую ее часть, то стремясь вырваться из кошмара, то в надежде заснуть снова, потому что в реальности ничуть не лучше. Утро приносит лишь один вопрос: «А что, если он, в самом деле, понял, что игра не стоит свеч?». И этот вопрос ложится на мою грудь тяжелой плитой, а пустой стул рядом во время завтрака и недвусмысленные взгляды Хеймитча только укрепляют ее положение.

Рабочий день начинается с радостной новости, которая хоть на минутку заставляет уголки моих губ взметнуться вверх, — к середине следующей недели мы будем готовы к открытию. Воодушевление вперемешку с желанием заглушить свои же мысли заставляет трудиться еще активнее, так что в какой-то момент я даже чувствую себя немного лучше, пока Пит не подходит вплотную и не просит поговорить.

— Давай через полчаса? — говорит он, прежде чем унестись по очередному важному делу, и я успеваю лишь кивнуть.

Но момент не находится ни через полчаса, ни через час, ни до самого вечера: Пита закручивает в круговорот событий настолько, что даже домой мы с Хеймитчем отправляемся вдвоем, пока он утрясает какие-то вопросы с чиновниками.

— Что вы не поделили на этот раз? — интересуется ментор, резко переключаясь с совершенно другой темы, но я предпочитаю ничего не отвечать, спровоцировав длинный монолог о том, как тяжело ему живется с того дня, как Тринкет обрекла его на вечные страдания в нашей компании.

А дома я занимаю свою старую наблюдательную позицию, только в этот раз не пытаюсь скрываться, так что Пит легко замечает меня, когда появляется на дороге, и жестом спрашивает, может ли зайти. Киваю и спускаюсь вниз, где он неловко топчется на пороге, а, увидев меня, шагает и вперед и говорит так, будто и не прошло двух дней с этого разговора, будто я спросила: «Что изменилось теперь?» — всего минуту назад. И, по ощущениям, все так и есть.

— Я борюсь, Китнисс. Иногда мне кажется, что все, что я делаю каждый день, — это борюсь. Только, как видишь, все впустую.

Я мгновенно возвращаюсь к переживаниям того момента и чувствую клокочущую внутри злость.

— Бороться — не всегда значит побеждать, Пит. Гораздо важнее пытаться снова и снова, несмотря ни на что. В этом и смысл. Только, видимо, ты его не видишь, потому что для тебя всё изменилось.

Он хмурит брови и делает несколько шагов вперед, а я отхожу назад, пытаясь сохранить между нами больше пространства. И без того сложно от невысказанных вопросов, и я знаю, что будет только хуже, если Пит будет рядом. К счастью, он замирает, но мрачнеет еще сильнее.

— О чем ты говоришь?

— Ты сам сказал, что теперь уже не осталось того, за что ты боролся раньше.

— Я… Китнисс, я не говорил ничего подобного.

— Тогда что означало это «всё»?!

Пит вздыхает, устало потирая переносицу, а я сглатываю образовавшийся в горле ком. Одновременно хочется, чтобы он ответил как можно скорее и чтобы больше не произнес и слова, оставив меня в блаженном неведении.

— Никак не мог подумать, что тебя расстроило именно это, — вдруг усмехается он. — Мне казалось, что в этом вопросы мы, наконец-то, разобрались.

— В каком вопросе?

— В вопросе чувств, Китнисс. Я думал, что сейчас все более чем прозрачно. Ты же сама сказала…

— В моей голове прозрачно, — перебиваю я. — Но что происходит в твоей — совершенно непонятно.

— Китнисс, ничего не изменилось. Черт, никогда не менялось! Ты главный человек в моей жизни, и я не думаю, что это когда-нибудь изменится. Я сказал так, потому что теперь все иначе, и это правда. От прошлого почти ничего не осталось, только воспоминания, да и они с помехами. И я теперь другой человек, — Пит усмехается, — тоже с помехами, но это вовсе не значит, что я тебя не люблю.

Он продолжает говорить, но я уже ничего не слышу, в пару секунд преодолевая расстояние, и обнимаю его так крепко, что выбиваю воздух из груди у нас обоих.

— И почему нельзя было сказать это тем вечером? — бормочу я ему куда-то в плечо.

— Ты же сама знаешь, что после приступа у меня мозги не работают. Я и половины не помню из того, что ты тогда кричала, но выглядело очень опасно.

— Это была захватывающая речь.

— Повторишь? — ухмыляется он, и я легонько толкаю его в плечо кулаком. — Нет, правда, в наше правило насчет разговоров нужно внести дополнительную правку о времени на мою перезагрузку.

— Хорошо, напиши памятку и носи ее в кармане, чтобы я знала точно, сколько мне еще не попадаться тебе на глаза.

Пит усмехается, а потом обнимает меня еще крепче.

— Спасибо, что осталась на всю ночь.

— Это тебе помогло?

— Нет, не особо, но дело не в тебе, мне всегда плохо после приступа, — пожимает плечами он. — Но это приятно. Мне понравилось думать, что ты спишь в соседней комнате.

— Я не спала, но… да, мне тоже понравилось. Это легко повторить.

— Звучит как план, — улыбается Пит, выпуская меня из кокона своих рук, и я улыбаюсь в ответ, чувствуя, как постепенно неподъемная плита, давящая на грудь, растворяется в воздухе.

Мы снова ночуем под одной крышей, и я испытываю от этого настоящее облегчение. Но вот перевозбужденное подсознание явно не планирует оставлять меня в покое, и я не даю Питу выспаться, постоянно подрываясь из-за кошмаров. В одном из них я начинаю беспомощно рыдать еще сквозь сон, а когда до моего плеча дотрагиваются теплые пальцы, вовсе не успокаиваюсь, а плачу только сильнее. Картинки кажутся еще слишком реальными: Пит не хочет меня больше видеть, он винит в своих приступах и во всех бедах одну меня, как тогда в прошлом, еще находясь под действием яда. Больнее всего даже не это, а осознание, что отчасти все именно так и есть, что в его словах есть смысл. Так что, даже проснувшись, мне больно и гадко от подобных мыслей.

Пит притягивает меня к себе и целует в макушку, слегка покачиваясь, будто успокаивает ребенка, пока мою грудь на части разрывают сомнения.

— Возможно, это не совсем вовремя, но можно я задам вопрос? — шепчет он, и я киваю. — Сегодня днем ты так попятилась, когда я хотел подойти. Ты боишься?

— Нет, — отвечаю на автомате, но потом все же формулирую мысль правильно. — Я тебя не боюсь, но мне все равно очень страшно.

— Хорошо, —