Золото - Леонид Николаевич Завадовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как прииски? Наверное — глушь. Скоро Алдан расцветет. Я завидую вам. Интересно участвовать в деле, которое растет на твоих глазах. Неужели ты, Лида, не участвуешь в общей борьбе? Судя по письмам, нет. Обидно. Людей на приисках мало, могла быть полезным человеком. Прости за откровенность, но ты приисковая мещаночка.
Кое-что сообщу о новостях. Правительство ассигновало крупные средства на постройку Амуро-Якутской магистрали: от Большого Невера до Якутска. Понимаешь, это гигантский шаг к культурному освоению Северо-Востока. Жизнь — пустыне, богатство — стране. По магистрали пойдут грузовики, тракторы. Можешь вообразить — чем сделается Незаметный. Будет большим городом, — хотя бы золото и иссякло в районе, — столицей орочон, тунгусов и второй столицей Якутии.
Мне хочется, Лида, чтобы в этой стройке ты была действующим лицом, а не зрителем. Прости за тон, но сейчас все обязаны знать все.
Мне на днях попалась книга, воспоминания о четвертом апреля двенадцатого года на Надеждинском. Требование рабочих обращаться с ними на «вы» признали как требование политическое и опасное. Ведь никого не осудили за расстрел. А министр внутренних дел Макаров на запрос в Государственной думе заявил без стеснения: «Так было, так будет впредь». Ошибся, голубчик! Всего тринадцать лет назад с трибуны парламента громко заявлялось то, что сейчас кажется просто бредом…
С приветом Николай».
Лидия сидела с письмом в руке. Мигалов больно стегнул ее своими упреками. Он прав, называя ее мещаночкой. Хорошенькая девчонка, игрушка. Вспомнился и другой, назвавший ее точно так же — Тин-Рик. Они объединились на этом. Но все же от письма веяло теплотой, в иронии сквозило участие и еще что-то, о чем боялась даже задуматься. Когда пришли артельцы, неохотно принялась разводить плиту. Чайники скоро загремели крышками. Напрасно искала чай или что-либо заменяющее его в этом бараке. На ее недоумение равнодушно ответили:
— В универмаге Якгосторга…
Ужинали жидкой тестообразной кашицей из кипятка и муки. Мишка, пришедший поздно, объяснил причину голодовки. Деляна попалась бедная, бьются целый день за два-три золотника, и чем дальше, тем хуже: пески выклинились, борта подошли с обеих сторон и сжали деляну. Мороз, приходится оттаивать каждую пядь — два метра дров на кубометр породы…
Здесь тоже поговаривали о Теркандинских ключах. Мечтали вслух о самородках. И, видимо, ребята немедленно поднялись бы куда-нибудь, если бы позволили средства. Мишка нервно пошлепывал по полу подошвой. Свет из прогоревшей печки пятнами лежал на его лице.
— Завтра, может быть, достану немного муки. Спать хочешь? Ложись на мою медвежину. Хоть и невыделанная, а тепло на ней.
Лидия заговорила о письме Мигалова. Мишка оживился, особенно его заинтересовали новости, касающиеся строительства на Алдане. Барак постепенно остывал, становилось холодно ногам. На нарах ворочались ребята, натягивали одежду на головы, стараясь спрятаться под куртками и коротенькими полушубками.
Задолго до утра Мишка вскочил и принялся растапливать железку. Лидия тоже поднялась и зябко жалась на нарах. Парень поманил ее рукой:
— Иди, погрейся.
Долго сидел, опустив голову.
— Ты как, решила что-нибудь сообщить о Белоснежном, помочь разобраться, или еще нет?
— Миша, голубчик, что я могу сделать с собой.
Лидия с отчаянием глядела в серые твердые глаза Мишки, ожидая, что они смягчатся, станут добрыми, какими всегда она их знала.
— Миша, мы ведь семь лет прожили с ним.
Мишка отвернулся. Пальцы его торопливо барабанили по голенищу ичига. Не оборачиваясь, он заговорил:
— Ну, семь, что же из этого. Ты ведь ушла от него почему-нибудь. Себя защищаешь, а нам оставляешь его — хороший работник, спец, и тому подобное. Письмо Кольки прочитала, — порадовалась, а чему порадовалась, кто тебя знает. Не прямая дорога у тебя, Лида. Не пойдет дело, если так.
Лидия хрустнула пальцами. Мишка посмотрел внимательно на ее руки.
— Лида, не надо. Давай кончим.
И Лидия вдруг испугалась, покрылась холодом. Лицо побледнело. Мишка сейчас поднимется, уйдет, что-то в отношении с ним оборвется, и никогда уже не поправишь случившегося. Федор Иванович все равно будет разоблачен, а она останется одна. Она схватила Мишкину руку и решительно спросила:
— Что я должна сделать?
— По-моему, пойти рассказать все, что тебе известно о разведке. Учить тебя я не могу. Я только потому об этом… в общем, ты понимаешь.
Мишка пожал плечами. Она продолжала задавать вопросы:
— Кому рассказать? Когда?
— Это твое дело… По-моему, чем скорей, тем лучше.
— Хорошо, Миша.
Мишка поднялся, посмотрел на нее долгим взглядом, как бы проверяя, прикидывая на вес ее решимость. Надел грязные сапоги, пиджак, рваные рукавицы, достал из-под лавки кайлу, и, взявшись за ручку двери, не глядя, сказал:
— Устраивай тут себе что надо. Любое место выбирай. Ребята придут — койку тебе поставят. Я пошел.
Лидия осталась одна в темном холодном бараке. Черная, прокопченная, как груда камней, стояла плита среди пола, на нарах валялись в беспорядке брошенные постели, с шестов под потолком свешивались сырые рубахи и штаны артельцев. Неустроенностью, бедностью веяло из каждого уголка. Даже метелка, которой, по-видимому, пользуются здесь не каждый день, валялась как-то бесшабашно. Надо было немедленно прибрать в бараке хоть сколько-нибудь. Лидия принялась было, но руки опустились — тут все надо перевернуть, по-иному расставить, вымыть, выскрести. И, очутившись без дела, без движения, она с особенной силой почувствовала подступившее отчаяние. Не так ли и ее вся жизнь разбросана, неудачна, непоправима. Попыталась возразить себе. Ведь как будто она жила в довольстве, никогда не нуждалась ни в чем. Жила лучше многих. Но разве в те несколько месяцев настоящей нужды, когда пришлось работать по ночам, чтобы не быть голодной там, далеко в Бодайбо, она испытывала такое отчаяние? С особой тоскливой ясностью вспомнилась короткая жизнь с Мигаловым. Она казалась раем в сравнении с настоящим. Не горячая, не пылкая, а тяжелая злоба разрывала грудь. Она шептала, озираясь: «Ах ты, негодяй, что же со мной сделал?»
Оставаться в бараке Лидия дольше не могла. Она отправилась в поселок, разыскала Полю. Поля решительно отказывалась брать на себя женотдел. Обе отправились в партком. Шепетов был долго занят, наконец освободился и взглядом пригласил их к столу. Он кивал головой, пока Поля доказывала ему, что никак не может урвать время для женотдела и перечисляла свои нагрузки.
— Никак не могу. Вот пошла сюда и то у меня прорыв уже получается.
— Кончила? — спросил Шепетов. — Разреши теперь мне сказать. Найдешь время, если надо.
