Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

Два последних лауреата Шевченковской премии в области литературы... впрочем, второй из них — не совсем лауреат, о чем мы еще расскажем. Так вот, Галина Пагутяк и Василь Шкляр — писатели во многих отношениях едва ли не противоположные; и присуждение премии сперва «Слуге из Добромыля», а затем «Черному Ворону» обозначило любопытную тенденцию. Оба награжденных романа аттестуются в критике то как мистические, то как историко-фантастические. А как еще назвать книги с бессмертными героями, чья жизнь неразрывно связана с судьбой Украины? Поверхностным было бы списывать «мистику» и «историческую фантастику» на литературную моду; это не новейший «тренд», а следование традиции, которая в послевоенной украинской литературе получила название «химерная проза», но корни имеет куда более давние.

Само это обозначение восходит к роману Александра Ильченко «Козацкому роду нет перевода, или Мамай и Чужая Молодица» (1958), снабженному подзаголовком «химерный роман из народных уст». Надо сказать, что слово «химерный» в украинском языке имеет несколько иное значение, чем в русском: оно широко употребимо в народной речи и означает «причудливый», «чудной», «вздорный», «прихотливый», «фантастический» — еще Шевченко назвал «химерным» человеком одного из своих героев-кобзарей.

Роман Александра Ильченко переиздается и читается по сей день, а для своего времени стал настоящим прорывом: текстом, новаторским именно потому, что традиционный. Ильченко возвратил в украинскую литературу то, что в ней десятилетиями запрещалось. На сюжетном уровне — обращение к подлинному, а не фальсифицированному фольклору, к легендам о козаке Мамае и народным апокрифам (на страницах романа появляются и Господь Бог, и сама Смерть — Чужая Молодица). На уровне формы — орнаментальная узорчатость старокнижной и народной словесности. На уровне идейном — осмысление культурно-исторического бытия Украины, его глубинных основ.

Почти полтора десятка лет роман Ильченко оставался одинокой вехой, но с начала 1970-х появляется множество текстов — и не только на историческом материале, — обозначивших, при всем своем разнообразии, принципиально новый для украинской советской литературы способ художественного мышления. Новая проза настолько выходила за рамки не только социалистического, но и какого бы то ни было реализма, что критики и литературоведы, опасливо озираясь, говорили о «формах художественной условности» (эвфемизм не хуже прочих) и «фольклорных элементах»...

Но термин «химерная проза» пробился и стал общепринятым. В результате множества дискуссий и уточнений его основной смысл все же удалось определить — насколько это вообще возможно для такого зыбкого понятия.

Химерная проза мифологична — и не только потому, что опирается на фольклорные образы: нередко сам ее мир существует вполне «по Элиаде» или «по Леви-Строссу». Так, в романе «Дом на горе» (1983) Валерия Шевчука снова и снова, в каждом поколении, повторяются встречи девушек с чужаками: одни приходят из долины, просят воды и остаются в Доме навсегда, другие же возникают неизвестно откуда, зачинают сыновей и исчезают в никуда. Бытовое и чудесное в химерной прозе сосуществуют, перетекая друг в друга, причем чудо далеко не всегда имеет фольклорное происхождение: возможна и буквализация метафор (в «Ирии» (1974) у Владимира Дрозда на вербе растут груши, коровы летают, а в корыто можно нырнуть с головой). Нередко встречается и бурлеск — но это скорее дань традиции, восходящей к Котляревскому, а от него к барокко; это признак стилевой широты, а не врожденная черта. Собственно, и «чудо» не является непременным признаком: формально текст может быть вполне, скажем так, правдоподобным — однако некое ощущение причудливой искаженности все равно возникает, как, например, в романе Василя Земляка «Лебединая стая» (1971), едва ли не первом «химерном» сочинении после Ильченко. Или же: «Я, Богдан» (1983) Павла Загребельного — вполне традиционный исторический роман, но повествователь в нем — памятник Хмельницкому, стоящий на киевской площади.

И наконец, еще одна черта — пожалуй, единственно неотъемлемая: поэтичность стиля, едва ли не стихотворная плотность письма, к чему украинская литература всегда тяготела, но именно в химерной прозе достигла наибольшего сгущения. Да и не только литература: на химерную прозу оказал огромное влияние кинематограф Довженко, а «поэтическое кино» 1960—1970-х — не просто параллельное явление, но еще одна ветвь той же традиции. «Тени забытых предков» Сергея Параджанова (1964), экранизация мифопоэтической повести Коцюбинского, стала одним из важнейших, смыслообразующих явлений украинской культуры (см. нашу февральскую колонку); «Пропавшая грамота» (1972) Бориса Ивченко — одна из лучших киноверсий Гоголя; «Вавилон-ХХ» (1979) Ивана Миколайчука — экранизация уже упомянутой «Лебединой стаи».

Смешение названных признаков возможно в любых пропорциях, и результаты получаются разные и разножанровые. Формально это может быть (псевдо)исторический роман (Пагутяк, Шкляр), городская проза, деревенская, ироническая, мениппея (Ильченко, с которого все началось). На первый взгляд все это невозможно подвести под единое определение, а между тем родство текстов очевидно для любого читателя. Что и позволило достаточно быстро осознать химерную прозу как целостное явление.

Можно приискать некоторые аналоги в русской литературе, хотя ее магистральные пути пролегли иначе. Отчасти — это ранний Ильф, с его сочетанием комического и поэтического, в большей степени — Грин и, конечно, Александр Кондратьев, променявший декадентских фавнов и сатиресс на славянских богов, таящихся в волынских болотах. Постоттепельная деревенская проза повернулась было в этом направлении («Прощание с Матерой»), но не более того; отдельные тексты — такие как «Затоваренная бочкотара» Василия Аксенова или «Отец-Лес» Анатолия Кима, — прочной традиции не создали, и хотя на линии, соединяющей «Мастера и Маргариту» с «Альтистом Даниловым», можно отыскать немало интересного [16] , тексты эти от украинской химерной прозы отличаются принципиально, особенно в том, что касается взаимоотношения реального и фантастического.

Неожиданно близко к химерной прозе подошла русская советская детская литература, стоящая на пограничье со «взрослой» («Чуча» Галины Демыкиной, «Самая легкая лодка в мире» Юрия Коваля).

В дальнем же зарубежье аналоги вполне очевидны: это магический реализм в диапазоне от Гарсиа Маркеса до Павича. В художественном мире химерной прозы чудесное и метафорично, и реально, но в любом случае присутствует как данность и подразумевает множественность интерпретаций. Речь идет не о влиянии латиноамериканцев на украинцев, но о параллельной эволюции: Ильченко и Параджанов работали еще до выхода в свет «Ста лет одиночества». Все же официальное признание в СССР «магических реалистов», и в первую очередь Гарсиа Маркеса, заметно облегчило жизнь нашим «химерникам».

Химерная проза, как и магический реализм, глубоко укоренена в национальной культуре. Новая украинская литература, у истоков которой стояли Сомов, Гоголь, Шевченко, Кулиш, рождена эпохой романтизма — и до сих пор, в общем-то, в ней остается, актуализируя с течением времени разные ее черты. Гоголевская традиция никогда не прерывалась, другое дело, что она могла выродиться — и вырождалась — в примитивную «шароварщину». Поэтому, скажем, Валерий Шевчук сознательно от нее отстраняется, обращаясь «через голову» Гоголя к барочной литературе, которую профессионально переводит и исследует. Примерно то же делали его предшественники сто лет назад: и Коцюбинский, и Леся Украинка, и писатели 1920-х годов отказывались от заезженных форм, сохраняя поэтическое (романтическое) мировидение.

Этнографичность, мифопоэтичность, приподнятость, тяготение к историчности, «местности» и народности — все эти черты (нео)романтизма воплотились в химерной прозе куда отчетливей, чем в других направлениях современной украинской литературы. Интересно, что химерная проза заметным образом «задает тон» украинской (в том числе и русскоязычной) жанровой фантастике. Последняя выстраивает свой сегмент массового чтения, заимствуя у химерной прозы образы, коллизии, мемы и даже восприятие чудесного как чего-то самоочевидного, не нуждающегося в объяснениях. (Ситуация, зеркально симметричная российской: нынешняя русская «большая» литература активно заимствует из фантастики темы и приемы.)

Да и вообще многие пласты нынешней литературы испытали заметное влияние химерной прозы: и новая национальная мифология, о которой мы еще будем говорить, и историософские концепты, и постмодернистский бурлеск… В детской литературе и городском триллере, в женском романе и молодежной прозе — везде отчетливые следы «химерности».