Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы - Светлана Анатольевна Бурлак

когда в регуляции развития особи достаточно большое участие принимает внешняя среда (а именно так обстоит дело у всех животных с хорошими способностями к обучению), генетически передается не само сложное поведение (в частности, коммуникативное), а предрасположенность к нему{1039} — к тем или иным реакциям индивида на явления окружающей действительности, т. е. в конечном счете к тому, чтобы некоторые связи между нейронами устанавливались быстрее и были более прочными, чем другие{1040}.

Когда преимущества, которые дает то или иное поведение, достаточно серьезны, отбор благоприятствует тем группам, где особи, способные к нему, появляются чаще. Именно так, скорее всего, происходило и формирование языка — через постепенное увеличение численности (сначала — в рамках видовой нормы реакции) тех, кто лучше умел доносить свои мысли до окружающих, и тех, кто был наиболее успешен в понимании. Если бы языковая способность возникла в результате мутации у единичной особи, язык не смог бы сформироваться — так же, как не складывался язык в никарагуанской школе для глухих, пока число стремящихся общаться между собой воспитанников не перевалило за две сотни{1041}.

Если то или иное поведение окажется полезным, будут закрепляться мутации, способствующие совместному наследованию тех признаков, которые обеспечивает данное поведение (так что в конце концов может собраться очень большой и сложно устроенный комплекс черт, наследуемых совместно). Будут поддерживаться отбором и те мутации, которые будут изменять анатомию организма в сторону, благоприятствующую данному поведению. Например, успехи в ухаживательном поведении, включающем демонстрацию развернутого веером хвоста, формируют в конечном итоге хвост, весьма выигрышно выглядящий в развернутом виде.

Еще один пример такого рода — эволюция усатых китов. У их ископаемого предка, мистакодона (Mystacodon selenensis), во рту был не китовый ус (роговые пластинки на верхней челюсти), а самые настоящие зубы, но пищу свою он, судя по строению костей черепа, засасывал вместе с водой (подобно тому, как это делают усатые киты){1042}. Это значит, что среди тех китов, которые засасывали свою добычу вместе с водой, преимущество получали те, чьи зубы позволяли наилучшим образом процеживать воду, — и в результате сформировались специализированные процеживальщики — усатые киты.

Вероятно, такого же рода эволюцию можно предполагать и для языка: если, например, стремление произносить звуковые сигналы максимально внятно и разборчиво приносило ощутимые выгоды в деле выживания и размножения, то отбором закреплялись такие анатомические свойства, которые максимально облегчали особям эту задачу (пусть даже в ущерб каким-то другим жизненным интересам), — и в итоге люди получили свою опущенную гортань; если выгодно было уметь передавать максимум информации за один раз, закреплялись мутации, позволявшие (пусть с большей тратой ресурсов) более эффективно управлять дыханием, и т. д.

Этот механизм эволюции отличается от широко распространенных представлений, согласно которым сначала возникает мутация, а потом организмы пытаются извлечь из нее какую-то пользу. В данном случае, наоборот, сначала формируются те или иные поведенческие навыки, и лишь потом те особенности организма, которые позволяют реализовывать их наилучшим образом, закрепляются генетически (что обеспечивает эффективное наследование поведения без прямого закрепления в генах конкретных поведенческих моделей). Согласно этому сценарию, мутации — необходимый компонент эволюционного процесса, но для каждого отдельного эволюционного события генетическое закрепление тех или иных характеристик фенотипа — не начальная, а, скорее, завершающая стадия. Какие именно фенотипические характеристики могут возникать в ходе эволюции подобным образом — вопрос сложный, и окончательного ответа на него в науке пока нет, но то, что в эволюции поведения эффект Болдуина играет значительную роль, по-видимому, факт. А следовательно, для происхождения языка такой эволюционный механизм представляется более вероятным, нежели обратный (сначала — мутации, потом — поведение).

Способности к поведенческому приспособлению имеются у всех, у кого есть нервная система, но человекообразные обезьяны продвинулись в этом значительно дальше других. Они способны не только осознать один элемент ситуации как средство обработки другого (например, ручей как средство для мытья клубней или камень как средство для того, чтобы расколоть орех), они — по крайней мере шимпанзе — могут целенаправленно изготавливать орудия труда или переносить требующую обработки пищу в удобное для обработки место (см. гл. 4). Вообще, для видов, не имеющих выраженной специализации к определенному типу пищи, «характерны более разнообразный поведенческий репертуар и способность к полифункциональному применению элемента поведения, обобщению типичных для вида элементов в необычные комплексы-комбинации»{1043}. Кроме того, всеядность имеет то преимущество перед растительноядностью, что позволяет иметь менее массивные кости челюстей и черепа в целом, а это в свою очередь позволяет увеличить объем мозга (и тем самым возможность строить и хранить в памяти большее количество поведенческих программ) без создания дополнительных нагрузок на опорно-двигательный аппарат, поскольку «при уменьшении объема кости на единицу объем мозга увеличивается на две единицы»{1044} (при сохранении той же массы).

Очень вероятно, что наиболее перспективной для наших предков была ниша «сверхгенералиста». В любой экосистеме виды противопоставляются друг другу как специалисты (умеющие делать очень немногое, но очень хорошо) и генералисты (умеющие делать много разного, но в каждом отдельном случае хуже соответствующего специалиста){1045}. При этом специалисты тяготеют ко все более узкой специализации, что приводит ко все большему дроблению ниш и, соответственно, к образованию все большего количества «зазоров» между ними. В эти «зазоры» могут вклиниться виды-генералисты.

Очевидно, что возможность вклиниться в максимальное количество «зазоров» сулит очень большие эволюционные преимущества (что мы, собственно, и наблюдаем в случае человека разумного, освоившего самые разные природные условия и типы питания и способного к формированию очень сильно различающихся культурных укладов). Но, для того чтобы стать таким «сверхгенералистом», необходим большой мозг, способный хранить огромное количество поведенческих программ и оперативно создавать новые в случае необходимости, способный быстро распознавать в окружающей действительности условия, диктующие выбор той или иной линии поведения. И действительно, как показывают наблюдения, основная специализация приматов в природе — понимание причинно-следственных связей, умение строить поведенческие программы, исходя не из каких-то предзаданных шаблонов, а из представления о внутреннем устройстве наличной ситуации. Именно поэтому в условиях эксперимента они оказываются в состоянии догадаться, что высоко висящий банан можно достать, построив пирамиду из ящиков или соединив две палки, огонь спиртовки, мешающий добраться до лакомства, можно залить водой и т. д.

У людей способность понимать причинно-следственные связи развита неизмеримо сильнее, чем у обезьян, следовательно, ее развитие занимало важное место в эволюции человека. В мозге эту способность обеспечивают префронтальные формации коры. Так, обезьяна с поврежденной префронтальной корой не способна понять, что, если пищу