Иосиф Бродский: Американский дневник - Ольга Глазунова

Наибольшее очарование "Путешествию в Стамбул" придают лирические отступления, так как в них описывается непосредственная реакция автора на увиденное. За внешней беззаботностью путевых зарисовок скрываются глубокие философские размышления. Обратимся к тринадцатой главе, в которой автор рассуждает о пыли: "Пыль! эта странная субстанция, летящая вам в лицо. Она заслуживает внимания, она не должна скрываться за словом "пыль". Просто ли это грязь, не находящая себе места, но составляющая самое существо этой части света? Или она — Земля, пытающаяся подняться в воздух, оторваться от самой себя, как мысль от тела, как тело, уступающее себя жаре. Дождь выдает ее сущность, ибо тогда у вас под ногами змеятся буро-черные ручейки этой субстанции, придавленной обратно к булыжным мостовым, вниз по горбатым артериям этого первобытного кишлака, не успевающей слиться в лужи, ибо разбрызгиваемой бесчисленными колесами, превосходящими в своей сумме лица его обитателей, и уносимой ими под вопли клаксонов через мост куда-то в Азию, в Анатолию, в Ионию, в Трапезунд и в Смирну".

Взлетая из-под ног, пыль поднимается вверх, пытаясь оторваться от земли и от самой себя, "как мысль от тела". Что же это за субстанция, которую не встретишь на сияющих чистотой улицах Западной Европы или Соединенных Штатов Америки? Откуда она в таких количествах носится по Стамбулу и (добавим от себя) по бескрайним просторам России? Разумного объяснения тому, что пыль на земном шаре встречается избирательно, придумать невозможно, а потому Бродский делает фантастическое предположение: за этой загадочной субстанцией, летящей вам в лицо, скрывается "бездомная материя насильственно прерванных бессчетных жизней, понятия не имеющая — чисто по-человечески, — куда ей приткнуться?" (гл. 31).

Даже после смерти бездомные души стремятся взлететь, оторваться от поверхности, хотя бы и в виде пыли. Дождь придавливает их обратно к Земле, и они уносятся оттуда в неизвестном направлении в Азию или неведомо куда, назад — в исчезнувшие древние города и цивилизации: в Анатолию, Ионию, Трапезунд или Смирну.

Интересно, подобные размышления Бродского — это тоже издержки восточного отношения к жизни? Рассказывая об огромном количестве чистильщиков обуви на улицах Стамбула, автор пишет, что их присутствие вызвано пылью, "после пяти минут ходьбы покрывающей ваш только что отражавший весь мир штиблет серой непроницаемой пудрой". Но разве пылью на дорогах можно объяснить отношение этих людей к действительности:

"Как все чистильщики сапог, эти люди — большие философы. А лучше сказать — все философы суть чистильщики больших сапог. Поэтому не так уж важно, знаете ли вы турецкий" (гл. 13).

"Хватит с меня и русского", — замечает Бродский, рассказывая о посещении дворца-музея в Топкапи. Действительно, хватит — и для того чтобы в разговорах на улицах услышать знакомые слова "дурак", "бардак", "чай" или "каторга", и для того чтобы узнать в кафтанах турецких "султанов" предметы из гардероба московских государей, и для того чтобы увидеть в чистильщике обуви на улице Стамбула философа.

Кто знает, что лежит в основе философского отношения к миру: не реакция ли на бессчетное количество насильно прерванных жизней, не безотчетное ли желание вырваться из-под стопы, даже сознавая, что рано или поздно окажешься вновь придавленным к земле дождем ли, или другой стопой, или еще бог знает чем — жизнь на Востоке полна опасностей.

В двадцать седьмой главе "Путешествия в Стамбул" Бродский размышляет о разнице между стоимостью жизни на Западе и на Востоке:

"Для попадающих в Стамбул с Запада город этот чрезвычайно дешев. В переводе на доллары-марки-франки и т. п. некоторые вещи не стоят ничего. Точнее: оказываются по ту сторону стоимости. Те же самые ботинки или, например, чай. Странное это ощущение наблюдать деятельность, не имеющую денежного выражения: никак не оцениваемую. Похоже на некий тот свет, пре-мир, и, вероятно, именно эта потусторонность и составляет знаменитое "очарование" Востока для северного скряги".

Замечание автора о том, что в Стамбуле "некоторые вещи <.> оказываются по ту сторону стоимости" тоже может быть воспринято с философской точки зрения, как разница между рациональным западным подходом к вещам и восточным иррационализмом, когда деятельность человека зачастую вообще "не имеет денежного выражения". И что скрывается за словами Бродского о "том свете, пре-мире", отголоски которого поэт усматривает в восточном безденежном отношении к человеческой деятельности? Не тот ли это идеальный мир, где материального не существует, а все подчиняется духовному началу? И не древнегреческие ли традиции приоритета духовной жизни просматриваются в "потустороннем" восточном бескорыстии?

Знаменитый предшественник Бродского сказал: "не продается вдохновенье", и даже окончание этой известной фразы ("но можно рукопись продать") не меняет сути дела, потому что, сколько бы рукописей ни продавал Пушкин, денежные дела его в России шли неважно. И это тоже отражает восточно-византийский подход к личности. С другой стороны, давайте подумаем, где оказались бы мы с нашей культурой, если бы Пушкин, повинуясь трезвому западному расчету, занялся бы в свое время более прибыльным бизнесом.

Можно сколько угодно обижаться, обвиняя российское правительство и парламентариев, достигших в линейном самоутверждении по просторам России высшего столичного статуса, положение дел не изменится. У каждого свои приоритеты в этой жизни, и каждому приходится за свой выбор расплачиваться: комуто отсутствием денег, кому-то интеллектуальной и духовной ущемленностью. Бог всем дает поровну, только меры эти имеют разное наполнение.

Александр Блок — другой не менее знаменитый предшественник Бродского — в дневнике 1902 года написал: "Я ХОЧУ ТОГО, ЧТО БУДЕТ. Все, что случится, того и хочу я. Это ужас, но правда. Случится, как уж — все равно, все равно что. Я хочу того, что случится. Потому это, что должно случиться и случится — то, чего я хочу. Многие бедняжки думают, что они разочарованы, потому что они хотели не того, что случилось: они ничего не хотели. Если кто хочет чего, то то и случится. Так и будет. То, чего я хочу, будет, но я не знаю, чту это, потому что я не знаю, чего я хочу, да и где мне знать это пока! То, чего я хочу, сбудется"[225].

Если мысль поэта верна, если человек в своей жизни рано или поздно обретает то, чего он хотел, то и обижаться, вроде бы, не на что. И интеллигенция, и чиновники, и бизнесмены, и парламентарии. все получили то, к чему изначально стремились.

Учитывая естественную логику того, что происходит в мире, замечает в "Путешествии в Стамбул" Бродский, "нетрудно оказаться в состоянии, когда никого и ни в чем нельзя упрекнуть. В состоянии, именуемом меланхолией или — более справедливо — фатализмом. Его можно приписать возрасту, влиянию Востока; при некотором усилии воображения — христианскому смирению" (гл. 42).

Удостоверившись в бесполезности противостояния, можно сосредоточиться исключительно на своей собственной жизни. Хотя достигнутое в результате этого смирение, по мнению Бродского, ничем не отличается от "немого бессилия жертв истории — прошлых, настоящих, будущих; ибо оно является эхом бессилия миллионов" (гл. 42), выгоды его очевидны, так как объясняются эгоизмом — естественным и на Западе, и на Востоке отношением человека к действительности.

Интересно, не этим ли эгоизмом было продиктовано желание лорда Байрона вырезать свое имя на многочисленных исторических памятниках, о чем сообщает читателю Бродский в главе 39, или же эта прихоть гения — рудимент изначально присутствующего в человеке стремления к линейному распространению?

Конечно, есть чудаки, пишет в "Путешествии в Стамбул" Бродский, которые, несмотря ни на что, пытаются "вытащить из ножен меч или вскарабкаться на трибуну, чтобы проорать морю голов о своем отвращении к прошедшему, происходящему или имеющему произойти" (гл. 42). Но если вы не в том возрасте, чтобы впадать в эмоции, вам остается только завидовать их беспечной горячности, довольствуясь "улыбкой презрения", единственно возможной для наблюдателя реакцией на то, что происходит вокруг.

"С ней, с этой улыбкой на устах, можно взобраться на паром и отправиться пить чай в Азию. Через двадцать минут можно сойти в Чингельчее, найти кафе на самом берегу Босфора, сесть на стул, заказать чай и, вдыхая запах гниющих водорослей, наблюдать, не меняя выражения лица, как авианосцы Третьего Рима медленно плывут сквозь ворота Второго, направляясь в Первый" (гл. 43).

Примечания

1

В качестве примера можно привести высказывания Э.Лимонова: "поэтбухгалтер", "Большая Берта русской литературы". Надо отметить, что Бродский, в свою очередь, написал очень благожелательное предисловие к сборнику стихотворений Лимонова "Мой отрицательный герой" (Нью-Йорк; Париж, 1995).