Лоренс Оливье - Джон Коттрелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заключая свои ламентации по поводу волнующей истории "Олд Вика” первых послевоенных лет, м-р Барбер писал:
”Я не выношу, когда говорят ”чета Оливье”. Это — раболепие перед самой модной парой шоу-бизнеса. Титулованные львы фешенебельных салонов. Пара, которую королевская семья запросто зовет Ларри-и-Вив. Что же скрывается за всем этим блеском? Оливье был великим актером. Но после блистательного, злобного Ричарда III, пламенного Гамлета он потерял себя. Теперь, в свои сорок восемь лет, это стареющий кумир женщин, предпринимающий отчаянные попытки, дабы восстановить утраченную репутацию. Для молодежи его имя не связано ни с какими выдающимися достижениями. Она же в сорок два года еще сохранила несравненную красоту. Как актриса она великолепна в том элегантном, утонченном стиле, который редко берет за душу. Настало время увидеть их в истинном свете”.
И вот в июне обоим Оливье предстояло величайшее испытание: “Макбет”. Восемнадцать лет прошло с тех пор, как сэр Лоренс впервые исполнил заглавную роль в постановке ”Олд Вика”, закончившейся, по его убеждению, “полным провалом”. Тогда же Эгейт высказал предположение, что Оливье сможет сыграть Макбета вдвое лучше, когда будет вдвое старше. Теперь он и в самом деле удвоил если не число лет, то по крайней мере мастерство и опыт — опыт не только профессиональный, но и жизненный, который для этой роли казался ему еще более существенным и необходимым.
К счастью, с годами он не потерял физической силы и продемонстрировал это в сцене пира, эффектно вскочив на стол в развевающемся алом плаще, когда пытался настичь Банко. В 1937 году, терзаясь из-за того, что его баритон звучит слишком молодо, он так переусердствовал с гримом, что мисс Ли шутила: ”Сначала раздавалась первая реплика Макбета, потом появлялся грим Ларри, потом выходил Банко, а уж затем и сам Ларри”. Теперь в подобных уловках не было нужды. Внешность, которой он наделил шотландского тана, не таила намека на его чудовищную, нечеловеческую сущность, и в игре он тоже пользовался приглушенной палитрой, мастерски изображая столь утонченное злодейство, что кто-то из критиков назвал это зрелищем того, как “сходит с ума сама сдержанность”. По мнению Гарольда Хобсона (“Санди Таймс”), с Оливье не мог бы сравниться ни один актер в мире. Дж. К. Трюин и У. А. Дарлингтон единодушно признали его “лучшим Макбетом нашего времени”. По выражению Кеннета Тайнена, “он обменялся рукопожатием с самим величием”.
Все сцены кровопролития и резни были смягчены в этом “Макбете” настолько сильно, что предполагали, будто на Байам-Шоу подействовали недавние выступления против комиксов “ужасов”. Зато следующая стратфордская постановка уже не вызывала подобных мыслей. Всякая сдержанность была отброшена в “Тите Андронике”, этом леденящем кровь собрании жестокостей, насчитывающем тринадцать смертей, два увечья, изнасилование и каннибальский пир, на котором Таморе, королеве готов, подают пирог, замешенный на крови и костях ее двоих убитых сыновей. В результате сцена превратилась в “Комнату страха” и количество спиртных напитков, проданных в театральных барах, побило все рекорды, так как зрители брали двойные порции для успокоения расстроенных нервов.
Каждый вечер в зале случалось по меньшей мере три обморока; на одном представлении их было двадцать, случившихся в основном в тот момент, когда Титу отрубали топором левую руку, а за кулисами оформитель звуковых эффектов с хрустом раскалывал здоровенную кость. История повторялась, ибо в 1923 году в “Олд Вике” этот же спектакль считался неудачным, если хотя бы десяток зрителей не лишался чувств от лицезрения различных кошмаров. И так же, как и “Олд Вик” в 1923 году, Стратфорд теперь мог похвастаться тем, что поставил на своей сцене все шекспировские пьесы.
“Тит Андроник”, столь популярный в эпоху Шекспира, оказался полузабытым в наши дни. В Стратфорде заботами Питера Брука этот елизаветинский гиньоль был извлечен на свет божий; после весьма вольной пеработки он лег в основу одного из самых блестящих и изобретательных спектаклей десятилетия. В кино молодой м-р Брук снял с Оливье один из канувших в вечность фильмов; в театре же они вместе сотворили подлинное чудо, реабилитировавшее их сполна. "Тита” провозгласили триумфом, шедевром, рожденным и вдохновенным театральным чутьем Брука,ив превосходной игрой Оливье и Энтони Куэйла. Но все же самое сильное и запоминающееся впечатление оставлял сэр Лоренс, который в облике седого, утомленного войнами генерала вновь появился во всем блеске своего величия и царил на сцене, завораживая зал демонстрацией высочайшего мастерства. На сей раз он всем доказал совершенное владение своим искусством, не вызвав даже малейших оговорок, сопровождавших, например, Макбета. "Таймс" назвала эту роль “одним из его великих свершений”. Бернард Левин писал, что его исполнение “потрясает не столько героическим пафосом, сколько абсолютной новизной трактовки, вдребезги разбивающей все наши привычные представления и мерки”.
Нередко игра Оливье захлестывала своей страстной силой; и великолепно рассчитанными паузами, и блестяще произнесенными репликами он достигал самой бездны отчаяния и мастерски передавал страдания измученной души. Так, пожертвовав руку, чтобы выкупить своих сыновей, он на мгновение замирал и, по выражению Ф. Хоуп-Уоллеса, “несколько секунд, казавшиеся вечностью, сдерживал вопль боли”. Получив назад отрубленную руку вместе с головами сыновей, он вновь погружался в молчание, говорившее больше всяких слов, и после вопроса своего брата Марка: “Теперь безумствуй. Что же ты затих?” — доводил напряжение зала до крайнего предела. Снова пауза, снова леденящее сердце молчание, после которого его страшный, вибрирующий, душераздирающий смех производил особенно сильное впечатление.
"Роль Тита, хотя герой и жертвует одной рукой, — простейший этюд, превращенный сэром Лоренсом Оливье в незабываемый концерт скорби, — писал в “Обсервер” Кеннет Тайней. — На этом спектакле перед нами предстает тот, кто каждой частицей своей являет величайшего из ныне живущих актеров… Вы слышите громкие стенания, которые, подобно всем его лучшим находкам, кажутся исторгнутыми из самых глубин истомленной души. Вы узнаете, хотя никогда не слышали ничего подобного, крик, который испускает в последнем отчаянии загнанное в тупик человеческое существо. Благодаря Хотсперу и Ричарду III мы знали, что сэр Лоренс способен неистовствовать; теперь мы знаем, что он может и страдать. Он доказал, что ему под силу все великие, почти невоплотимые роли — “Великолепие” Скелтона, ибсеновский Бранд, гётевский Фауст, — он будет властен играть кого угодно, пока не угаснут его глаза, пока не
