Не хочу быть полководцем - Валерий Елманов

А вы что подумали — ее я эдак? Плохо же вы меня знаете. Бить женщину у мужчины права нет. Какая бы она ни была, пусть даже ведьма. И гоголевский Хома был глубоко не прав, так что я его особо никогда и не жалел. Ну покатались на тебе, так что с того? Убыло? Тут вон куда как веселее.

А больнее всего оттого, что рассказанное княжне частично правда. То есть и обвинить мне особо некого. Светозару? А за что? Каждый борется за свое счастье как может. Вот и получается, что сам я вляпался, да еще с разбегу. Так что кровь на лице ведьмы была моя. С костяшек пальцев накапало, пока я по стене лупил. А ей я велел уходить и отвернулся в сторону. Боялся, что увижу и опять не сдержусь — стану молотить по бревнам второй рукой.

Светозара поняла все правильно. Она так и сказала, уходя:

— Лучше бы ты меня так-то. Хоть померла бы счастливой.

Ну и кого тут лупить?! Дура девка, как есть дура! А серьги я у нее отобрал. Тут уж не стеснялся. Снимал грубо, не церемонясь — чуть ли не вырвал из мочки уха. Но она даже не поморщилась, лишь глядела неотрывно. А потом, стоя у самой двери, точку поставила:

— Все равно моим будешь. Серьги украла и любовь украду.

Понятно, что Воротынскому я ничего этого не рассказывал, отделавшись кратким информационным сообщением.

— Крымчаков отобьем — сызнова к нему поеду, — твердо сказал князь. — На сей раз не увильнет.

— Может, мне к бабке Лушке съездить? — предложил я. — Так-то оно надежнее будет. Она серьги вмиг опознает.

— И я не слепой, — отозвался князь. — Чай, помню, что ты покупал. А к этой ведьме, конечно, надо бы прокатиться, да недосуг мне ныне. Пока дороги не развезло, надобно в вотчины свои съездить.

И был таков.

Это я уже потом догадался — с деньгами у него проблемы, а поначалу посчитал — что-то важное, потому и не настоял на своем. Вот же гордыня у человека — гол как сокол, но взаймы нипочем не попросит. Предлагать станешь, навязывать — и то семь потов прольешь, пока всучишь.

Ну а потом он прикатил как раз к половодью, к тому же опять мрачный и неразговорчивый. Тут и впрямь не до поездок. Тем более по ведьмам. Вначале, первые три дня, он вообще не произнес ни слова. Во всяком случае, при мне. Потом прорвало. Напомнил наш разговор, состоявшийся до его отъезда в Белоозеро, и говорит:

— Хитер ты, фрязин, но не мудёр. Про Иоанна Васильевича надумал, а Ивана Федоровича позабыл. А теперь еще хуже будет, ты уж мне поверь.

Я вначале даже и не понял. Нет, что до Иоанна Васильевича — тут все ясно. Царь это. Он же батюшка, он же государь, он же помазанник. Чей, правда, не ясно, хотя, судя по поведению, ответ может быть только один и к богу касательства не имеет. Нуда ладно. Черт с ним, с царем. А вот что там за царский тезка образовался и каким боком от него станет хуже — не пойму. Сижу, кубок с медом в руках верчу, на князя гляжу, гадаю.

— Я про Мстиславского толкую, — подсказал Воротынский. — Ежели царь в отъезде будет — ему власть принимать, ему и над всем войском воеводствовать. Ну а каков он в деле — не мне тебе сказывать. Чай, и сам Москву сожженную помнишь. А его под мое начало царь никогда не отдаст. Да он и сам воспротивится — отечеству умаление.

Я задумался — и впрямь проблема та еще.

— А вовсе без него никак? — произнес я неуверенно.

— Как же без него?! — удивился Воротынский. — Раз он в Думе первый, стало быть, ему и на брани в голове всех стоять.

— Так ведь ты, Михаила Иванович, говорил, что в прошлом году какого-то барымского царевича поймали, который к татарам хотел перебежать. И будто он на пытке показал, что к крымскому хану его послал кравчий Федор Салтыков и боярин Иван Федорович Мстиславский.

— И на Москву Девлетку позвали, — продолжил мой собеседник. — Лжа. Под пыткой чего не скажешь.

— Но ты еще и рассказывал, что Иван Федорович признал свою вину и даже какую-то поручную запись подписал.

— А в ней сказывалось, — с усмешкой подхватил Воротынский, — де, изменил, навел есми с моими товарищи безбожного крымского царя Девлет-Гирея… моею изменою и моих товарищев христианская кровь многая пролита… ну и прочее. — И, не закончив, небрежно махнул рукой. — Должон же хоть кто-то виновником быть, а князь Мстиславский трусоват, да и знал — коль не подпишет, все равно ему Москву в вину поставят, токмо уже через плаху. Да ты сам вдумайся. Чего заслуживает набольший воевода, истинно, а не ложно повинный в гибели Москвы? То-то. А князя заместо плахи наместником царя в Новгород Великий отправили. Это как?

Я пожал плечами. А чего говорить, когда все ясно. Никак. Нужен был крайний, точнее, человек, согласный взять на себя эту роль. В качестве оплаты за позор и посрамление — никаких санкций, никаких казней. Мстиславский трезво все обдумал и согласился. Вообще-то правильно сделал. Подумаешь, подписал бумажку, где взвалил все на себя. Зато жив и здоров. Даже стал наместником, после того как царь сдержал негласный уговор.

— Вот и выходит, что быть ему ныне в набольших, — заключил Воротынский. — Да к тому ж людишек толковых осталось нет ничего, а потому он еще и опричников мыслит в воеводы поставить. Слух ходит, что большим воеводой полка правой руки, то бишь вторым опосля Мстиславского, замыслил государь боярина и князя Никиту Романовича Одоевского поставить, а в передовой полк сразу двух опричников — князя Андрея Петровича Хованского, да другим воеводой к нему князя Дмитрия Ивановича Хворостинина, вторым же в полк левой руки братца его — князя Петра Хворостинина.

— Плохие воеводы? — уточнил я.

— Опричники они, — вздохнул Воротынский. — Хотя, ежели выбирать, уж лучше Одоевский, нежели Мстиславский. Чай, у первого ума поболе.

— А он тоже знатнее тебя? — осторожно уточнил я.

— Да ты что?! — От возмущения Михаила Иванович чуть не встал на дыбки. — Да у меня род…

Я не стал слушать длинную и запутанную донельзя историю о генеалогических корнях — лишь время от времени утвердительно кивал в такт горячим речам хозяина терема. Думал же в это время о другом. Только под конец на всякий случай уточнил:

— Стало быть, если Мстиславского не будет, то большим воеводой могут назначить только тебя? — И, получив подтверждение, тут же поинтересовался: — А как у него со здоровьем? Больным-то на брани делать нечего.

— Крепок он, яко дуб столетний, — сердито отрезал Воротынский.

— А если бы болен был и сам отпросился у государя? — не отставал я.

— Тогда иное. Токмо сказываю же я, что он…

— Да ты не горячись, Михаила Иваныч, — миролюбиво предложил я.

Забрезжил у меня в голове план. Только он опять-таки с хитрецой. Поэтому вначале князя надо к нему подготовить, а потом уже излагать свою идею. Успокоил. Изложил.

— И ничего в этом нет, — убеждал я Воротынского. — Просто мы ему откроем глаза — что с ним станется. Он же об этом еще не задумался, вот и пускай помыслит, пока есть время. — А в заключение снова напомнил про святую ложь да, про святую Русь, которую надо спасать.

Морщился князь, как от зубной боли, но слушал. И прислушался все-таки. Пронял я его. Прислушался и проникся. А через две недели князь Иван Федорович Мстиславский неожиданно слег, сказавшись больным. Сработал мой план.

Был он совсем простенький. Зная всех доброхотов и лизоблюдов Мстиславского, Воротынский отправился к ним в гости. И в откровенной беседе с каждым искренне посетовал, что ему, дескать, очень жаль Ивана Федоровича. Не простит ему Иоанн Васильевич второго разорения Москвы, нипочем не простит. Заодно припомнит и подметные письма, которые ему якобы писал польский король Жигмунд[70]. Пускай Мстиславский тогда и повинился, и письмецо это отнес к царю, но зато теперь государь ему все припомнит.

«Одна из прелестей Закона Джунглей состояла в том, что с наказанием кончаются все счеты. После него не бывает никаких придирок».

Но это там, у неразумной природы. А тут никто не сомневался — припомнит, и еще как припомнит.

— А что, Москву не отстоять? — испуганно спрашивал его очередной хозяин терема.

— В прошлое лето под его началом втрое больше ратников было — и что получилось? — интересовался в свою очередь Михаила Иванович и продолжал сокрушаться, выражая надежду, что из уважения к сединам князя, может быть, царь пощадит хоть Федора Ивановича, его сына. А впрочем, и тут, как вспомнишь Александра Горбатого-Шуйского, которого отволокли на плаху вместе с сыном, или того же Алексея Даниловича Басманова, или…

Долго перечислял Воротынский. Примеров, к сожалению, много: морщить лоб, припоминая, нужды не было.

Слова Воротынского почти незамедлительно передали Мстиславскому. Один раз, другой, третий… Не говорю, что тот струсил. Зачем? Просто человек достаточно трезво мыслил и понимал — Москву и впрямь не отстоять. Во всяком случае, именно ему это сделать не удастся. Да и любому другому тоже вряд ли. Значит, опала. А так как он уже под подозрением после этих польских писем, пусть и отказался служить польскому королю, то плахи и впрямь не миновать. С сыном Федором еще туда-сюда, хотя тоже сомнительно, что он уцелеет, а с ним самим наверняка.