Совершеннолетние дети - Ирина Вильде

И на той же странице, ниже: «Кинула ему под ноги все лилии своей души, но он не узнал их. Думал, что цветы эти вянут и вновь оживают в воде. Но лилии не оживают в воде».

Теперь Дарка не разлучалась с этой книгой. Она выискивала укромные уголки, чтобы вновь и вновь перечитывать места, которые известная писательница написала для нее одной.

Ольга Кобылянская сделала так, что Дарка Попович нашла наконец свое место в жизни.

Не походила ли Дарка до сих пор на человека, который, придя на бал-маскарад, надел чужую маску и потому так плохо себя чувствовал?

О, теперь Дарка знает, какая маска ей больше всего к лицу, — это маска гордой, одинокой, далекой царевны.

Даркино воображение рисует даму в черном, с белым, как мел, лицом и скорбно сжатыми губами. Где бы ни появилась «черная дама», всюду возникало траурное настроение. Не один любопытный будет ломать себе голову над загадкой, какую трагедию пережила «черная дама», но Дарка будет молчать, как камень. И только много-много лет спустя, уже совсем старенькая, сидя зимним вечером в большом старинном кресле, окруженная детьми и внуками Славочки, она расскажет им историю своей любви. Данко, к тому времени известный на весь мир музыкант, женится на знатной аристократке (только не на Лучике Джорджеску!). Все завидуют его славе, богатству, и никто не знает, как он несчастен. Сквозь все его произведения красной нитью проходит один печальный мотив — тема потерянного рая.

Дарке нравится ее новая роль. Она ходит с гордо поднятой головой, скорее влюбленная в свою боль, чем в реального Данка, и всякий раз по-иному представляет себе встречу с Данком — ведь им еще придется встретиться. То ей представляется, как она проходит мимо, не подарив его даже взглядом; то хочется, чтобы он бежал за нею, с мольбой простирая руки, а она, глядя через плечо, бросит ему лишь одно убийственное слово: «Поздно!» — и пройдет дальше беззвучно, как тень.

Но в жизни все бывает иначе, чем представляют себе люди, и встреча Дарки с Данком не была похожа ни на одну из сцен, созданных Даркиным воображением.

В один из дней (собственно, не в один из дней, а в самый последний день каникул) девушка увидала Данка у ворот. Он просто пришел, остановился и ждал, пока она заметит его и выйдет. На его загорелом, местами облупившемся от солнца лице было столько мальчишеской веселости, что Дарка мигом поняла, как смешна она будет в роли гордой царевны.

Впрочем, теперь, когда перед нею стоял не воображаемый, а реальный, живой человек, когда этот человек не спускал с нее влюбленных глаз, когда на этом человеке была яркоголубая рубашка, так шедшая к его загорелому лицу, не требовалось никакой игры.

Оказывается, Данко только сейчас узнал, что в их гимназии, как он выразился, «были кое-какие неприятности у товарищей».

— Вот я и подумал: а что если и мою Дарусю не приняли в гимназию? — шутит он, напуская на себя грустный вид.

— А меня и в самом деле не приняли, и я еду учиться куда-то в Штефанешти…

Испуг, разочарование, боль, недоумение, отразившиеся на лице Данка, красноречивее слов говорили о том, что значила для него Дарка.

Растаяла, как дым в небе, «гордая царевна», и на ее месте оказалась самая обыкновенная, обезумевшая от счастья, что ее так любят, девушка.

— Даруся, маленькая Даруся, почему же ты раньше не сказала мне об этом? Я бы десять раз плюнул на этих уток… Злая ты… Неужели для тебя ничего не значат эти последние дни? Неужели тебе не хотелось провести их со мой? Ты знаешь, ведь теперь мы увидимся только на рождество… Как наказать тебя, моя любимая, злая девочка?

Они стояли у открытых окон, в которых каждую минуту могла появиться мамина или бабушкина голова (папа, к счастью, в этот день был в поле). Дарку это так связывало, что слова застревали в горле. Ей хотелось объяснить Данку, как грубо он ошибается, ведь она подозревала его в невнимании и очень страдала от этого. Но вместо объяснений Дарка молчала и лишь смотрела на него преданными, влажными от переполняющих ее чувств глазами.

— А мне надо завтра уезжать… И я всю неделю думал, что мы едем вместе…

— А я еще жду письма из Штефанешти. Не знаю, когда ответит домнишора Зоя… Как придет ответ, так поеду, а когда это будет, не знаю…

— Как жаль, ах, как жаль! — Данко в растерянности потирает лоб. — Однако, знаешь что? — и в голосе его звучат властные нотки: — Ты должна задержаться в Черновицах и один день посвятить мне. Хорошо?

Дарка замирает от страха: Данко громко, не таясь, разговаривает о таких вещах! Если в окне и не торчит ничья голова, то где порука, что никто не слушает их, притаясь за занавеской? Ведь от окна до ворот несколько десятков шагов.

— Я точно не знаю, когда буду в Черновицах, — шепчет Дарка, стараясь дать понять юноше, что надо быть осторожнее.

Данко понял ее и тут же совершил еще большую оплошность — пригнул голову Дарки к своему уху и зашептал:

— Тогда телеграфируй мне…

Испуганная отчаянной смелостью Данка, девушка вырывается, для безопасности отгораживается от него калиткой (совсем одичал мальчишка на лодке!) и кивает головой: да, да, буду телеграфировать. Хотя заранее знает, что этого не будет.

Неужели он не понимает, что Веренчанка — село, а не город? И стоит Дарке послать телеграмму, как завтра же ней станет известно каждому встречному и поперечному…

Девушка мигом находит более удобный, более верный способ связаться с Данко: по приезде в Черновицы она пойдет к Стефку, а тот уже сообщит Данку о ее приезде, укажет место свидания.

А пока пусть Данко думает, что она и впрямь настолько независима от папы и мамы, что свободно может назначать свидания по телеграфу, как взрослая.

Еще об одном ей очень хочется поговорить с Данком, но она не знает, как начать. Чувство справедливости подсказывает Дарке, что у нее нет ни малейшего права спрашивать о таких вещах. В Черновицах Данка ждет не только музыкальное училище, но и Лучика Джорджеску.

Дарка начинает издалека:

— Ты, верно, соскучился по своим музыкальным занятиям?..

— О да! — откровенно признается Данко. — Иногда мне очень не хватает атмосферы нашего концертного зала… Ты никогда не выступала на сцене? Нет? Тогда тебе неведомо то особое чувство, которое владеет артистом, когда он стоит перед бездной темного зала, не зная, что обрушится на него оттуда… Но в этом году я буду готовиться к аттестату зрелости, и да простит меня музыка…

«Музыка-то простит, а простит ли Лучика?»

Данко наблюдателен. Он сразу почувствовал, что настроение у Дарки изменилось.

— Не надо думать ничего дурного, — грозит он ей пальцем — а то будешь иметь дело со мной…

Дарке стыдно, ее застигли врасплох, но… она счастлива. Девушка опускает ресницы и только собирается поднять их, чтобы еще раз убедиться, что глаза Данка говорят правду, как за спиной раздается голос бабушки:

— Дарка, ку-ку? Погляди, кто ждет тебя? Скажи, Славуня, скажи: «Па-па».

— Па-па… — лепечет девочка.

Понятно, что Дарке не пристало дольше стоять с Данком. Присутствие свидетеля так смутило обоих, что они даже не подали друг другу рук.

Данко снял фуражку, чтобы поздороваться с бабушкой, да так и остался стоять с непокрытой головой.

В Дарке все кипело. Столько лет прожить на белом свете и до сих пор не знать, что можно, чего нельзя!

Дарка проснулась на рассвете. За окнами серая пелена, кое-где пронизанная красными нитями восхода. Осторожно, чтобы не шуметь девушка встала с постели, накинула на себя простыню и, тихонько открыв окно, выглянула в сад.

Деревья еще спали. Листочки на ветвях свернулись от утреннего холода, словно тюльпаны. Роса на траве приобрела уже полынный цвет первых заморозков.

Было около пяти часов. Утренний поезд уходит в Черновицы через три часа. Данко, верно, с вечера завел будильник и теперь безмятежно спит. Она представляет себе его загорелое лицо с чешуйками на носу, волосы, разметавшиеся по подушке. И вдруг материнская нежность подступает к сердцу:

«Спи, я буду охранять твой сон».

Дарка стояла, облокотясь на подоконник, а мысленно была рядом с любимым. Вот он проснулся, умылся, собрал вещи. Когда же он сел завтракать, девушка отошла от него. Наступил день, и все в доме (за исключением Славочки) встали.

И все же в то утро она не могла усидеть в комнатах. Слонялась по саду и, чтобы не вызвать ни у кого подозрений, возилась с астрами, выпалывала бурьян, подвязывала, подпирала слабые стебельки более сильными.

«Наступит час, когда я, его невеста, у всех на глазах пойду провожать его на вокзал с цветами, и никто не осудит, а все станут удивляться и завидовать, что мне выпало счастье быть его невестой…»

И тотчас слышится Дарке трезвый голос мамы или бабушки, хотя их нет поблизости:

«Дурак надеждой богатеет… Мечты, мечты, все одни мечты…»