Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы мне, Авдотья Егоровна, нравитесь и своими разговорами, и жаждой детей. Я такую именно себе и присматривал. И остаюсь в этом мнении. И на день Богородицы чтоб нас обвенчали. А потом холода пойдут, в город хлеб возить на рынок, некогда будет свадьбы-то устраивать.
«Ах, как я вас полюбила, Иван Николаевич», – хотела бы она сказать. Но из такта деревенской барышни промолчала, одарив его счастливой улыбкой.
Первенцем у них был Шурка, который умер в 1918 году. Слабенький родился. А вторым – крепыш Вася. Обнадежил родителей. Ну а через несколько лет – троица подряд – Тома, Рита, Валя. Они еще успели полюбоваться своей лошадью в руках балабона Петьки, ставшего председателем колхоза. Он теперь был хозяином этой лошади, а ты её растил и кормил, и если ты ему не поклонишься, то он тебе лошадь свое поле обработать не даст.
И понял Иван – хочет он, не хочет – а он хочет, вон сруб купили, чтобы выделиться своим домом из родительского и жить своей семьей, – а придется сворачивать манатки и дуть в город, иначе семья умрет с голоду. Непривычный для крестьянина подвиг.
Иван Николаевич – человек тихий, но твердый. Председатель колхоза – это же не часовня чтобы на него Богу молиться. Этот человек ещё и пьяница и бессовестный. Пока до поножовщины не дошло – лучше уехать. Закрыть глаза на сруб – свое отдельное будущее – и уехать, не взирая на родителей с обеих сторон. Что бы они ни говорили. Это еще он не политический. Да, скорее надо мотать отсюда, чтобы в Сибирь не выслали за то, что председателю чего резкое скажешь.
Дуняша крепилась, теща плакала. Погрузились на подводу да поехали на железнодорожный вокзал. И страх берет, и молоды еще – жить охота.
Приехали. В Москве – шурум-бурум. Ни тебе властей, ни тебе порядку. Но комиссар в управе сказал:
– Вон пустой дом. Иди и занимай.
– А хозяева?
– А хозяева сбежали.
– А порядок?
– А другого порядка нет. Не хочешь – спи на снегу. Живи одним днем пока.
– А если к стенке?
– Ну что ж? К стенке – значит к стенке. А пока делай так, как я сказал, пока я тут комиссар. Или лежи на улице снегу. Или присмотри пустую квартиру и заселяйся. Мне принесешь бумагу – такая-то занята. Я в бухгалтерию занесу.
– А что с хозяевами?
– А я почем знаю? Я тут за недвижимость отвечаю, а за движимость у ЧК спроси.
Иван Николаевич подумал, что больше он ничего спрашивать не будет, а заселится. Потом вроде ничего, устроился на работу в «Мюр и Мерилиз» на площади у Большого театра. Только он начал работать, приходит сотрудник ЧК и говорит:
– Ваш партбилет.
– Да я продавец.
– Я понимаю. Но к этому еще должен быть партбилет. Предъявите его.
– Я прожекторщик по службе в армии, понимаю в электричестве, поэтому меня взяли в магазин.
А он говорит:
– Я ничего не понимаю. Ваш партбилет. В конце концов: или вы вступаете в партию или уходите с работы. Понятно?
Иван Николаевич подумал: «Как ни жаль хорошей работы по профессии, а опыт говорит: надо сматывать удочки. С такими организациями шутки не шутят.
Такие намеки – достаточная причина смотаться без указания хозяевам своего адреса, чтобы еще и они не проболтались».
И пошел он по Тверской пешком, всё раздумывая – куда? Подальше надо, но я специалист и не могу выехать из города. Вот у Белорусского вокзала – часовой завод. Неплохая возможность. Конечно, лампочки вкручивать – это не то, что в фешенебельном магазине стоять. И деньги другие. Не хотел я рабочим быть, но жизнь заставляет.
Слился он с рабочим классом и плохо-бедно до войны доработал электриком на часовом заводе. Казалось – ладно, не арестовали, не пришили дело, не расстреляли, в Сибирь не отправили, ладно – времена такие – сумел слиться. А там энкавэдэшники за чистоту прилавка борются, чтоб иностранец, входя в магазин на Театральной площади видел бы исключительно продавцов, преданных партии.
И не хотел он молчать, хотел кричать, доказывать, не соглашаться, говорить всем встречным: я ни в чем не виноват, у нас выборная система, у нас левые эсеры были, есть у нас общий староста государства – Калинин, я буду жаловаться на произвол ЧК, увольнять с работы по партийной линии нельзя.
Но деревенским чутьем он понял: удалось слиться с рабочим классом – молчи. Иначе будет худо. И он на своей Околоточной молчал, где и почему он теперь работает. И никто не приходил к нему, никто о нем не спрашивал. И он, по наивности, подумал: вот хорошо, проживу жизнь спокойно. Детей выращу. А это тоже неплохо. Да и сын старший – что значит следующее поколение! Вполне себе существует в этом пронизанном партийной гадостью мире. Собирается в литейный техникум. И если его спросят – то он ответит словами капитана Короткова, командующего линкором «Встречный»:
«Ваше, скажу, социальное начало – это родители. А вам двигаться дальше. Самим себе строить будущее, без отношения к ним».
Сын Вася поверил партийцам. Машина работала по всему государству. Сын – из другого поколения, с другими представлениями, может быть ему удастся с ними поладить? Боясь как бы не напортить сыну, Иван ничего из своего опыта ему не рассказывал.
«Боже! Это противоестественно! Но что же я могу сделать? Пусть живет без моего опыта».
И сын хорошо кончил литейный техникум, устроился на завод «Серп и молот» в литейку. Зарекомендовал себя, вступил в партию. А отец молчал и гнал свои мысли и разговаривал только с Богом.
«Боже! Если ты есть! Ну накажи меня вместо него, но пронеси эту чашу вместо него. Боже! Ну пусть я лукав! Но что же делать, когда надо выкручиваться честному человеку? Ну пусть он будет в их партии! Может так выживет? Такие времена, когда отец сыну не должен передавать свой опыт, свое напутствие родительское! А ведь без родительского напутствия нельзя выжить. Без родительского напутствия он обязательно заблудится! Но я должен молчать. Боже! Удержи его! Не попусти!»
Но времена стали заворачивать, чем дальше – тем круче. Пошли политические процессы – один за другим, один за другим. А у сына – как в руку все идет. Парторганизация рекомендовала его в школу
