Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин

ХVIII века никакого литературоведения не было, а была лишь критика литературы. Литературоведение родилось из романтического представления о мире, когда романтики включили историзм как сущностную и неотъемлемую характеристику личности. Тогда впервые научное мышление смогло сопоставить разновременные литературные произведения как два самодостаточных феномена со– и противопоставленные друг другу. Как два феномена, аранжирующие друг друга. Мне бы, конечно, помолчать, тем более что ни ХVII, ни ХVIII, ни тем более ХIХ мне совершенно не подошел в саморазвитии. Послушать и всё. А я на правах его горячего поклонника спросил:

– А вы эту мысль опубликовали?

Он говорит:

– Нет.

– Так у вас же украсть ее могут: слишком она радикальна и всё разрешает.

Он замялся. Народу на критике было немного. А я смутился. Кто меня за язык тянул? Не иначе как собственное рвение.

И всё. Больше я не мог к нему ходить: разладилось по собственной недальновидности. Не всё можно сказать, даже и из лучших побуждений. В голове прозвучало осмотрительностью, а будучи сказанным – вульгарно, глупо и нелепо. Тогда ведь за честность ученых боролись. Вроде как я на что-то нехорошее намекнул, а сам сижу и благодушествую. Нет, я больше не мог ходить к нему.

Вторая встреча с Везделицей

Как восторженный и слабохарактерный, увидя её на Арбате, я сразу выболтал всё, радужно и с пафосом. И что я у Клавдева и буду заниматься ХVIII веком, что из семинара вылупился, заслужил, теперь надо всё лето изучать французский. Пропустил в радостной спешке, что, потрясенный античной трагедией, я прохожу следующий раздел после древне-русской литературы, с удовольствием выполняю задания Клавдева и теперь разбираюсь в трагедии на русской почве, что единственный из семинара прочел трагедию «Дмитрий Самозванец», а все вместо ответа начали оправдываться, что такой книги нигде нет, хотя он предупреждал, что издание каверзное. Рассказал, что Клавдеву понравились мои, сшитые из офицерской шинели дворницкие рукавицы, что он предложил писать у него кандидатскую, просил принести некоторую пробу пера на любую тему и назвал свою тему. И поскольку мне нужно все три месяца изучать французский язык, это лето, взамен прошлого – черного, бездарного и бездеятельного – будет счастливым и содержательным.

Везделица выслушала, смею думать, с интересом, поделилась, что тоже счастлива: наконец-то она официально переведена с заочки на очное, теперь все документы оформлены и радостно потрясла своим школьным портфельчиком.

Да, я отступился после спектакля греческой актрисы Аспасии Папатанасии, которую мы смотрели всей группой, от создания «литературного кружка» – не с кем на заочке было обсуждать спектакли. Кто работает по восемь часов – у них нет сил. А у кого они есть, кто себя мыслит студентом, тот перебирается на очное. И этот переход занимает все силы. Может, ей тоже некому было рассказать обо всём, как и мне. Я поздравил её. Или около того.

Далее Везделица поведала о второй своей радости: она официально, а не как в прошлый год на птичьих правах едет в фольклорную экспедицию.

Я помолчал. Сведения и ощущения о фольклоре были совершенно подгородние, то есть негативные. Вроде того, того что фольклор – не культура. Культура – это жажда увидеть город с его сталинским неоклассицизмом, демонстрациями, с главной улицей – это с детства сидело во мне. А добровольно ехать в деревню? Я сам из ближайшей деревни – что в нее ехать? На меня эта новость не произвела впечатления, хотя всё лицо её светилось от радости.

Я начал горячо протестовать, зачем заниматься тем, что умерло? Вот морской офицер, и он же пишет стихи, он глава поэтического кружка, куда входят знаменитые поэты ХVIII века, – вот чем надо заниматься.

Она необидно молчала, но оставалась при своем – буду заниматься фольклором. Это меня начало сердить – как же не понимать? Что умерло – зачем этим заниматься? Я еще не догадывался, что в культуре важен художественный прецедент, феномен явления, а возрождаться или умирать оно может сколько угодно раз. Вернее столько раз, сколько понадобится обществу.

Я не догадывался, что наше – брежневское – время было временем угасания приляпанного неоклассицизма в городе и полулегального возрождения национальных черт – религиозности и фольклора. Это ещё мне предстояло осмыслить. Но городская девушка это понимала, а я отрицал просто потому, что это было неожиданно. Ведь в музыкальной школе национальный характер по большей части давали через романтиков, через «Комаринскую» Глинки.

Мы снова оказались, как и в предыдущей встрече, полярны, но впервые теоретически. В первый раз разведены социально, но во второй раз теоретические разногласия не помешали нам, не сговариваясь и не объявляя себя друзьями или, боже упаси, партнерами, вести себя как партнеры и перейти из вербального в невербальный план общения и болтать уже о бытовых пустяках: мама была в Алжире, привезла фотки античной Африки – хочешь посмотреть?

Мы прошли немного, но значимо, до конца улицы, спустились в подземный переход и в метро. В конце прогулки она сказала, внутренне светясь, что ей тоже хотелось бы позаниматься французским. Это прозвучало многообещающе. Я отодрал наконец-то от себя город и радостный уехал домой в Подгородний.