Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

я не узнал, потому что не мог себе допустить, что встречу его тут. Не узнал я, но показался он мне знакомым. Шёл он крупным твёрдым шагом, так в зоне ходят только бригадиры больших бригад да ещё нарядчики. На нём были пимы с калошами и дублёный полушубок.

Когда человек уже прошёл мимо, я решился окликнуть в спину:

– Дядя Степан!..

Окликая, я ещё не был уверен, что это именно он. Мало ли людей бывает похожих. Двойники, тройники и прочее.

К моему великому счастью это оказался он. Тут и дядя Степан узнал меня. В противоположность ему я представлял крайне жалкий вид в арестантском ватнике, состоявшем из сплошных латок. Суконную тужурку, доставшуюся мне от брата Васи, в которой я пришёл с воли, успел я по-ротозейству сжечь на костре, и выдали мне ватник из запасов лагерного имущества. Дядя Степан с расстояния некоторое время оглядывал встреченного оборванца, изучая, как бы решаясь: признавать иль не признавать, а потом ухватил меня за плечи и стал по-отцовски трясти.

– Да ить это ты, Толя, камерный сынок. Ну, ну, ты, оказывается, тоже здесь, – приговаривал дядя Степан с искренним волнением.

Дядя Степан расспросил: в чьей бригаде я, в каком бараке, сказал, что завтра он договорится с кем надо, и меня переведут в бригаду хозяйственного обслуживания, то есть в ту бригаду, в которой он, дядя Степан, является бригадиром.

– У меня тут, понимаешь, землячок отыскался в операх, помогает мне, поможет и тебе, не тужи, – говорил дядя Степан, хлопая меня тяжёлой ладонью, искренне радуясь встрече. – Выживем, когда так-то, не тужи, главное.

Весна в тот год затягивалась основательно. После некоторой оттепели, когда уже набухла верба в речной пойме, и когда уже затуманился близкими дождями горизонт, вернулись морозы, засвистел опять северный ветер, принёсший снегопады.

В надежде на лучшую перспективу я, расставшись с дядей Степаном, отправился, как уже говорил, в барак. Повторяю, судьба послала мне такую встречу за мамины слёзы и мамины молитвы. В пустом бараке оказалось холоднее, чем ночью. Надышанный за ночь тёплый дух успел улетучиться в раскрытые двери. Я залез на нары, завернулся в ватник, подтянул к животу ноги, попытался согреться. И уже было согрелся, как вдруг дневальный потянул резко за ногу:

– Эй, ты что же? Сачканул на разводе? Думаешь и тут сачковать? Не выйдет. Бери вон швабру, драй полы, шкет замороченный. У меня не отлынишь.

Я не стал возражать. Дневальный – власть в бараке очень серьёзная. Набрал в деревянное ведро черпаком из стоявшей в углу ржавой бочки воду, взял швабру и принялся за дело. Знобило и качало.

Дядя Степан появился, глянул на дневального так, что тот понял: перед ним сила. И велел мне забрать свои вещи и следовать за ним.

– Назначаю тебя бригадным сушильщиком, – объявил он.

Пришли мы в хибарку с узким зарешёченным окном. Три четверти пространства занимает огромная кирпичная печь с плоским, как площадка, верхом, похожая на танк.

– Твоё место на печи, – объяснил дядя Степан весело. – Располагайся в своё удовольствие.

Получив возможность растянуться во весь рост на тёплых кирпичах, я не мог и мечтать о лучшем.

Дядя Степан объяснил назначение данного хозяйственного объекта и мои функции здесь.

Сушилка обслуживает хозбригаду, занятую на работах внутри зоны. Для других же бригад, которые ходили работать за зону, вообще не было сушилок в лагере.

Моя обязанность состояла в том, чтобы с вечера набивать печь дровами, а затем просыпаться среди ночи и подбрасывать в печь ещё поленья, которые подготавливались на улице бригадными людьми. И ещё моя функция была: принять вечером от бригады отсыревшую обувь, расставить на печи, а утром раздать. И при этом я не освобождался от всех тех работ, какие выполняла бригада. Нельзя мне было отлынивать. Даже при недомогании. Если бы я вздумал остаться в сушилке на день, меня непременно обнаружили бы проверяющие из состава охраны и тогда бы меня вернули в мою старую бригаду, а у дяди Степана возникли бы проблемы.

Друга своего Мишу я теперь мог видеть только у КПП на разводе.

А прийти к нему в барак я уже не мог – не позволялось режимом. На разводе же друг мой Миша обычно стоял в предпоследней шеренге бригадной колонны. Он был весь нахохленный, ужавшийся, горькое чувство обиды теперь проступало не только в лице его, но и в ужатых плечах, спине. Он был совсем одиноким. Наша хозбригада всегда на разводе стояла так, что Миша не мог видеть меня, потому мне хотелось его громко окликнуть, чтобы он обернулся, но это строжайше запрещено опять же режимом – и разговаривать, и оглядываться. У меня была надежда уговорить дядю Степана, чтобы он и Мишу взял в свою хозбригаду, как взял меня, похлопотал чтобы, где надо, ну, перед своим каким-то там земляком, что ли, служащим в лагере опером.

Теперь я не ходил в столовую вместе со всеми рядовыми зэками. Теперь мне не надо за ужином держать свою миску на столе обеими руками, охватив её плотно, придвинув под самый подбородок, чтобы кто сзади не изловчился и не вырвал её. Теперь я, как причиндал, как белый человек, ходил туда с котелком, и не со стороны раздачи заходил, где то и дело выскакивали сытые, с нерастраченной энергией, красномордые подручные повара и щедро угощали кого-нибудь черпаком по темечку, а заходил я со стороны кухни, в пристройку, где обслуживались бригадиры и вольнонаёмные. Тут полностью исключался риск получить черпаком по голове или пинка под зад. Котелок я приносил дяде Степану и он справедливо и аккуратно разливал по двум мискам, и мы ели. Кроме супа в столовой ничего не готовилось, только суп для бригадиров готовился в особом котле. Дядя Степан молчал, сосредоточенный. Хлеба он откусывал сразу много, наполняя рот до раздувания щёк, и ложку с супом просовывал в рот так, будто этим движением помогал непрожёванной пище протолкнуться в горло. После ужина он уходил в контору закрывать наряд и оттого, как это дело у него получалось, прошибал упрямых нарядчиков или не прошибал, зависело его душевное настроение. Ночевать он приходил в сушильное помещение, где в углу, между стеной и печью, была оборудована из досок лежанка.

– Ну вот, мужикам большая пайка на эту неделю обеспечена, – сообщал он самодовольно из своего угла. – Живы будем, Толя, не помрём, не горюй.

Большая пайка – это 850 граммов. Дело не шуточное.