Елизавета Тюдор - Ольга Дмитриева

Неудивительно, что та, которая с таким увлечением играла в слова, ценила и поощряла тех, для кого это стало призванием и делом жизни.

Вся атмосфера елизаветинского двора, пронизанная галантным поклонением, наполненная музыкой, негой, эстетскими развлечениями, возбуждала необыкновенный интерес к литературе и театру, ибо высокая поэзия, лучшие образцы прозы и драмы давали наиболее подходящие средства для выражения подобных чувств. Увлечение театром было всеобщим: не было недели, чтобы во дворце не играла какая-нибудь из лондонских трупп, чаще всего лучшие — труппа Барбеджа или их соперники, актеры Хэнслоу, со своими блистательными авторами — Шекспиром и Беном Джонсоном. В отсутствие же профессионалов придворные и королева развлекались любительскими «масками» — небольшими костюмированными представлениями, аллегорическими по преимуществу. Также много и увлеченно читали: последние итальянские, французские и испанские новинки переходили из рук в руки, переводы самых модных европейских авторов на английский появлялись почти незамедлительно. Почти все, начиная с королевы, упражнялись в любительском стихосложении, и если не всякий решался явить свои литературные детища миру, то по крайней мере оценить достоинства истинной поэзии могли многие. Это поголовное увлечение чтением модных новинок хорошо отражает забавный эпизод. Однажды королева заметила, что ее фрейлины с большим интересом читают, передавая из рук в руки, некую поэму. Она потребовала показать ей рукопись и обнаружила, что это перевод нескольких глав из популярной книги итальянца Ариосто «Неистовый Роланд», притом наиболее вольные ее эпизоды. Автором перевода оказался ее собственный крестник — известный острослов и повеса Джон Харрингтон. Елизавета вызвала его к себе и притворно-грозно отчитала за то, что он смущает ее фрейлин рискованным чтением, но примечательно, что в виде наказания она повелела молодому человеку удалиться от двора и не показываться ей на глаза, пока он не завершит полного перевода всего «Неистового Роланда» (к слову сказать, довольно длинной поэмы). Он подчинился, и в результате этой своеобразной епитимьи Англия получила в 1591 году первое издание поэмы Ариосто на английском языке.

Как и их коронованная госпожа, страстью к хорошей литературе были одержимы многие крупные фигуры при дворе: Лейстер — дядя, друг и покровитель Филиппа Сидни, Уолтер Рэли, покровительствовавший Эдмунду Спенсеру, а позднее — Бену Джонсону, Уильям Берли, пестовавший поэта Джона Дэвиса, графы Эссекс и Саутгемптон, патроны Шекспира. Это покровительство нередко было продиктовано не только литературными пристрастиями, но и политическими потребностями: перо поэта верой и правдой служило патрону, и его призывали, когда требовалось развлечь ее величество новой постановкой либо преподнести ей к Новому году в виде традиционного дара поэму или стихотворный гороскоп. Но лишний золотой, полученный поэтами за заказ, спасал их самих от голода, а их божественные строчки — для будущих антологий. А какие имена войдут в них — Сидни, Спенсер, Марло, Шекспир, Джонсон, Лили! Каждое вызывает восхищение, но еще более они впечатляют как плеяда непревзойденных «елизаветинцев», питомцев ее века, прошедшего под знаком этой необыкновенной женщины, десятой музы Англии. Разумеется, литераторы с их причудливой игрой фантазии и полетом вдохновения внесли свою лепту в создание культа Елизаветы. Неподражаемый Филипп Сидни первым открыл тему райского «золотого века» и любовной идиллии среди первозданной природы, которую подхватили многие, сделав ее прекрасным фоном для прославления их королевы. Сидни был более чем необычным поэтом: высокородный аристократ, чьим крестным отцом был король Испании Филипп И, дипломат, воин и придворный, этот юноша снискал себе в глазах современников славу идеального дворянина. Но его называли и «рыцарем-пастушком». Удаленный от двора из-за размолвки с королевой, которой он был предан всеми фибрами своей протестантской души, Сидни начал писать в деревенской тиши пасторали, начинавшие в ту пору входить в моду. Со временем из них выросла большая поэма «Аркадия» о счастливой, благословенной стране, где на тучных пастбищах среди ручьев под сенью дубрав пастухи и пастушки пасут своих овечек и наслаждаются радостями простой жизни, предаваясь любви. Так соблазнительно было уподобить эту сказочную страну Англии, а ее повелительницу — королеве Елизавете. Сидни сделал это, воспользовавшись подсказкой Лейстера, чтобы вернуть себе расположение Елизаветы. В 1578 году он посвятил ей поэму «Майская королева», текст которой Лейстер лично преподнес государыне во время приема в садах своего поместья Уонстед. Она была тронута, и Сидни вернули ко двору, а к веренице ролей, которые постоянно играла Елизавета, добавилась еще одна — сказочной повелительницы Аркадии, королевы счастливых пастушков и пастушек, славящих ее в своих незамысловатых напевах, вечно молодой нимфы, царящей над лесами, холмами и прозрачными, как хрусталь, реками. Увы, первый из ее «пастушков» скоро покинул бренный мир, который вовсе не был так безмятежен. Сидни погиб в Нидерландах, мучительно долго умирая от раны, причинявшей ему непереносимые страдания. Последний жест этого молодого человека был так же благороден, как все, что он совершал: принесенную ему флягу с водой он попросил отдать умиравшему рядом солдату. Тело Сидни привезли в Англию и с невиданной помпой похоронили в соборе Святого Павла. Почести, разумеется, предназначались Сидни — рыцарю, аристократу, а не поэту. Но облаченная в траур и, как заметили наблюдатели, пролившая немало слез, королева Елизавета оплакивала и своего героя, и своего «пастушка», опоэтизировавшего ее век.

После смерти Сидни эстафету подхватил его протеже — талантливый, но бедный поэт Эдмунд Спенсер, увлеченный, как и его друг, жанром пасторали. В его поэме «Пастушеский календарь» два пастушка-поэта были заняты поисками достойных тем для творчества и оба склонялись к мысли о прославлении божественной Элизы и ее героев:

Певец, оставь пустое шутовство,Душой из бренной воспари юдоли:Воспой героев, иже на престолеДелили с грозным Марсом торжество,И рыцарей, врага разивших в поле,Не запятнав доспеха своего.И Муза, вольно простирая крылья,Обнимет ими Запад и Восток,Чтоб ты на гимн благой Элизе могНаправить вдохновенные усильяИль пел медведя, что у милых ногДары свои слагает в изобилье.Когда ж остынет гимнов жаркий звук,Ты воспоешь блаженство нежной ласкиИ будешь вторить мирной сельской пляскеИ прославлять хранительный досуг.Но знай, какие б ни избрал ты краски,Хвала Элизе и тебе, мой друг[11].

Нива пасторали оказалась весьма тучной для придворных поэтов: кто только не обрабатывал ее, не в последнюю очередь рассчитывая на щедрое вознаграждение самой королевы или патронов. Зеленые леса и луга, избранные в качестве декорации, населяли нимфами, а саму королеву уподобляли царственной охотнице Диане, чью свиту составлял их легкий рой. Перепевы этого мотива встречаются в елизаветинской литературе сотни и сотни раз. Вот, например, Уолтер Рэли: «Благословенны будут ее нимфы, с которыми она скитается по лесам, / Благословенны будут ее рыцари, исполненные истинной чести, / Благословенна сила, коей она направляет потоки, / Да воссияет Диана, дарующая нам все это!»